Даниил Московский

Княгиня Ксения, слушая такие пророчества, обмирала от ужаса. Слёзы она уже все выплакала и теперь лишь подвывала тихонько, билась головой об пол перед образом Покрова Богородицы, Матери Божией, заступницы...

«Господи, помилуй! Господи, спаси!»

Ночью перед княжеским дворцом пылали факелы, толпились наехавшие со всей округи люди. В московских храмах служили молебны о здравии господина Даниила Александровича, чтобы не призвал его Господь безвременно пред светлые очи свои, но оставил бы в миру...

Князь опамятовался только утром. Приподнял набрякшие веки, обвёл безразличным взглядом собравшихся в ложнице людей. «Боярин Протасий... Илья Кловыня... Дворецкий Клуша... Шемяка... Архимандрит Геронтий... Игумен Стефан... Ещё чернецы и ещё... Зачем их столько?.. Неизвестный какой-то, тёмный, со сладенькой улыбочкой... Лечец, что ли? Откуда позвали?..»

Хотел спросить у Протасия, но язык будто присох к гортани — не шевельнуть...

Будто издалека донёсся неясный шёпот: «Очнулся князь, глаза открыл... Помогли молитвы наши... Молебен, ещё молебен надобно...»

Бояре и чернецы придвинулись к постели.

К изголовью князя склонилась неясная тень, чья-то мягкая ласковая рука обтёрла рушником вспотевший лоб. Пахнуло знакомым запахом розового масла. «Жена... Ксения...»

Даниил шевельнул губами, силясь улыбнуться, и — замер, пережидая колющую боль в груди.

И снова — тьма...

И дальше так было: минутное осознание бытия, а потом чёрные провалы, которые длились непонятно сколько — часы или дни.

Свет — тьма, свет — тьма...

Потом сознание вернулось и больше не уходило, хотя сил едва хватало на то, чтобы изредка приоткрывать глаза. И боль в груди не отпускала, вонзалась, как лезвие ножа, при любом движении. Одно оставалось — думать.

И Даниил Александрович думал, а люди считали, что князь снова забылся, изнурённый горячкой, и боязливо заглядывали в ложницу, и сокрушённо качали головами: «Опять плох стал Даниил Александрович, ох как плох...»

Мысли Даниила Александровича неожиданно легко сцеплялись в единую цепь, и не было в этой цепи уязвимых звеньев: всё казалось прочным и ясным.

Даниил примерял к этим мыслям подлинные дела свои, искал несоответствий и не находил их, и это было счастье, которым могли похвастаться немногие, — созвучие мыслей и дел.

Даниил не лукавил перед самим собой: поздно было лукавить!

Перешагнув роковой сорокалетний рубеж, Даниил Александрович всё чаще стал задумываться о земных делах своих, но будничная неиссякаемая суета отвлекала его, и только теперь, обречённый на неподвижность, он неторопливо разматывал и разматывал клубок выношенных мыслей,

Нет, князь Даниил не боялся смерти. Не долго жили тогда князья на Руси, и никого не удивила бы кончина московского князя на сорок втором году жизни.

Отец Даниила, благоверный князь Александр Ярославич Невский, скончался в сорок три года, дядя Ярослав Ярославич, сменивший Невского на великокняжеском столе, — в сорок один год, а ещё один дядя Василий Квашня, тоже великий князь, и того меньше прожил — тридцать пять лет. Старший брат Даниила — великий князь Дмитрий Александрович — отсчитал сорок четыре года земной жизни, а племянник Иван Дмитриевич — двадцать шесть лет. Не долговечнее были и другие княжеские роды. Борис Ростовский умер в сорок шесть лет, его сын Дмитрий — в сорок один год. А сколько князей умирало, не достигнув совершеннолетия? Судьба ещё благосклонна к Даниилу, подарив ему большую жизнь...

Даниил подводил итоги земных деяний своих без страха перед смертью, не мучаясь сомнениями, ибо всё, что было им совершено, полностью сходилось с его собственными представлениями о мире и о месте его, князя московского, в этом мире. И эти представления казались Даниилу такими же бесспорными и естественными, как смена дня и ночи, как неудержимое шествие времён года, как всеобъемлющая Божья воля, которой всё подвластно — и небесные знамения, и зверь, и птица, и человек.

Даниил верил, что власть над Москвой вручена ему Богом, избравшим московского князя орудием промыслов своих, и потому всё, что он делал для возвышения Москвы, бесспорно справедливо и единственно возможно.

А ведь Москва за считанные года возвысилась необычайно, раздвинула свой рубежи от Оки-реки до Нерли-Волжской. Московские наместники полновластно хозяйничали в переяславских и коломенских волостях. Московские ветры раскачивали на смоленском древе град Можайск, и он был готов упасть как перезрелый плод в руки Даниила Александровича, и Протасий Воронец уже готовил подклеть с крепкими запорами для последнего можайского князя Святослава Глебовича, не без умысла выбрав её рядом с тюрьмой бывшего рязанского владетеля Константина Романовича. Где-то впереди уже начинал маячить великокняжеский стол, и Даниил мысленно благословлял сыновей на великое дерзание. Сам он не успел...

Привыкнув к исключительности княжеского положения, Даниил никогда не задумывался, почему князь возвышен над остальными людьми. Просто так всегда было и так всегда будет, потому что так оно есть! Жёнам главы — мужи, а мужам — князь, а князю — Бог, и в этой триединой формуле место Даниила было предопределено при рождении, как и всем людям, на земле живущим. Отец Даниила был князем, и дед тоже, и прадед и прапрадеды, и сыновья Даниила тоже будут князьями, и внуки.

Удел князя — властвовать, удел прочих — повиноваться.

Но и жизнь самого князя не свободна. Вся она расписана заповедями, жёсткими и непреодолимыми, как крепостные стены. Многомудрый князь Владимир Мономах собрал княжеские заповеди в поучении [52] детям своим и иным людям, и Даниил с детства принял эти заповеди в сердце своё. Ибо верно сказано, что исполняющий заповеди дедов и прадедов своих никем не осуждён будет, но восхищения достоин!

«Молчи при старших, слушай премудрых...»

«Имей любовь со сверстными [53] своими и меньшими...»

«Держи очи долу, а душу горе...»

«Научись языка воздержанью, ума смиренью...»

«Понуждайся через нехотенье на добрые дела...»

«Вставай до солнца, как мужи добрые делают, а узревши солнце, пищу прими земную, постную иль скоромную, какой день выпадет...»

«До обеда думай с дружиною о делах, верши суд людям, на ловы [54] выезжай, тиунов и ключников расспрашивай, а после полудня почивай, после полудня трудиться грех...»

«Не ленись, ибо леность всем порокам мать; ленивый что умел, то забудет, а что не умел — вовсе не научится...»

«На дворе всё верши сам, не полагайся на тиуна да на отроков, понеже бывает — неревностны они и своекорыстны...»

«На войне полками сам правь; еденью, питью и спанью не мироволь, блюстись надобно ратным людям от пьянства и блуда...»

Одни заповеди Даниил, севши на самостоятельное княжение, продолжал исполнять, а другие отставил, потому что, к примеру, зачем князю молчать при старших и держать очи долу, если он старее всех старейшин в Москве? Но главным заповедям Даниил не изменял никогда и потому считал себя в жизни правым.

Память услужливо подсказывала воспоминания о прошлых благодеяниях, которых Даниил никогда не чуждался, о славословии отмеченных его милостью людей, о богатых вкладах в монастыри и храмы, о ликующем колокольном звоне, который встречал его, московского князя, после победоносных походов, предпринятых не ради честолюбия, но для пользы земли, вручившей ему власть над собою. Всё это было, было, и на душе становилось светлее, когда Даниил вспоминал об этом...

Но потом вдруг тёмная полоса перечёркивала радостные видения, и перед глазами Даниила оживало другое, тоже составляющее неотъемлемую часть княжеского бытия.

Изодранные батогами, кровоточившие спины холопов...