Клипер «Орион»

Когда все замолчали, радист продолжал:

— К мысу Доброй Надежды идет немецкий крейсер, сигналы его радиостанции очень ясно слышны.

— Ну и пусть себе идет, нам он больно-то нужен, — сказал матрос из угла. — Хоть бы налетел на банку, проклятый, или перевернулся.

Пожелание гибели немецкому рейдеру вызвало протест со стороны матроса Никешина:

— Тоже люди, подневольный люд на ем, как и наш брат, матрос, жизни лишаться никому не хочется. Лучше бы зашел в порт да сдался. Нет, мол, никаких силов больше, примите, ради Христа, до окончания войны.

— Ох и глупый ты дурень, Никешин, — сказал Зуйков. — Ты бы пошел сдаваться на их месте?

— Я-то?

— Ты самый, будь ты капитаном?

Матросы засмеялись, представив низенького, курносого Никешина в роли капитана.

— Чего смеетесь? Может, я и не пошел бы. Присягу-то принимал, и матрос я Российского флота или кто?

Все заулыбались, засмеялись.

— Помалкивай, ребята, — сказал Громов. — Пусть Герман Иванович; доскажет, что там у него в эфире еще за разговоры.

— Удалось мне подслушать «Святую Терезу». Помните, что недавно прошла мимо нас вся в огнях?

— Что-нибудь интересное? — спросил Громов.

— Нет, передает в Рио-де-Жанейро телеграммы от своих пассажиров.

— Во житуха у кого! — сказал Зуйков. — Кругом война, революция, народ страх терпит, жизни тыщами лишается каждый час или минуту, а им прогулка. Турнуть бы их, паразитов, тоже, поди, из своего народа соки тянут. Ну а немец далеко?

— Миль пятьсот от пас к юго-западу. Дела у него, видимо, по-прежнему неважные, все не может встретить грузовой пароход.

— Он его живо бы распатронил: уголь и воду забрал — и болтайтесь на волне на доброе здоровьечко.

— Бог не допустит, — сказал Никешин.

Зуйков усмехнулся:

— Бог! Много ему дела до нас. Не допустит, чтобы немец «торгаша» ограбил, а почему он допускает войну?

— Он знает, что допустить, а чему и воспрепятствовать.

Вмешался Лешка Головин:

— Если бог есть, то с ним надо особый разговор вести, только попы знают как, да и то он их не слушает. Вот сейчас наш отец Сидор банк держал, восемьдесят три рубля у него было в банке, и он все бога поминал, а немецкий барон на что христопродавец, как трахнет по банку и все заграбастал. Прямо мне жалко стало отца Сидора. Последние деньги проиграл. Сейчас с горя сказки на юте слушает.

Когда стих дружный смех, Громов спросил:

— О чем там еще разговор шел?

— Да ни о чем, все о деньгах: иду на рубль, трешку да по банку, правда, Новиков с бароном ведут разговоры, да не по-нашему.

В дверях радиорубки появился Стива Бобрин. Матросы встали.

— Садитесь, братцы, вольно. Я не по службе. Тоже за новостями заглянул. Ну и жара. Третью сорочку меняю. Какие новости, Герман Иванович?

— Особенно никаких.

— Как на Дальнем Востоке?

— Неясная ситуация.

— Прояснится к нашему приходу?

— Возможно.

— Хорошо. Я зайду еще вечером, а вы садитесь, братцы. В ногах, как говорят, пет правды.

— Если бы только в ногах, — сказал Зуйков. — Правды — ее пока нигде нету, ваше благородие.

— Надо добиваться, чтобы была.

— Уж будем стараться, ваше благородие.

— Что ты меня все величаешь благородием?

— А как же?

— Ну, как был приказ командира — гражданином.

— По привычке. Ведь она, привычка, вроде смолы. — Зуйков протянул ладони с въевшейся в них смолой. — Как ни мой, а, пока кожа не слезет, так и будет смола.

Матросы подчеркнуто стояли. Бобрин повел плечами, улыбнулся и ушел, еще раз пообещав радисту, что зайдет вечером.

— Что это он зачастил к вам, Герман Иванович? — спросил Громов.

— Видимо, как и всех, его интересуют новости.

Зуйков сказал, садясь на палубу:

— Три сорочки, говорит, уже сменил да к вечеру еще три сменит, а тебе, Нефедов, стирать.

— Да уж не говори. И стирать, и крахмалить.

— Форс наводит чужими руками.

Матросы поговорили о несправедливости в мирной и военной жизни, припомнили застарелые обиды и снова вернулись к событиям на родине. Громов спросил:

— Как думаешь, Герман Иванович, не задавят там нашего брата, пока мы тут прохлаждаемся?

Зуйков смахнул пот со лба:

— Иван, насчет прохлаждения ты брось, я уж промок насквозь. Давай, давай, Герман Иванович, объясняй положение, затем и преем в твоей каюте.

— Скажу прямо, товарищи, что радостного пока только одно: держится Советская власть, хотя уже множество раз за этот год и в Америке, и в Англии, и во Франции, и во всех других странах буржуазные газеты пророчили, что Советы доживают последние дни. А вот уже идет второй год, как совершилась Октябрьская революция, и народная власть держится, несмотря ни на что. В сообщениях различных агентств, которые мне удается слушать, сейчас тон несколько изменился, Советскую Россию стали считать серьезной опасностью, угрожающей всему буржуазному миру.

— Дрейфят буржуи, стало быть? — спросил Зуйков.

— Боятся мировой революции, — продолжал радист. — Везде плохо живется рабочим, и они сочувствуют нам, русским, и постараются и у себя свергнуть власть капитала.

— Вот здорово было бы, — сказал Зуйков, — везде свой трудовой человек правит, тогда и государств не надо, одна Советская власть везде, ни тебе пачпортов, ни границ! Во бы здорово!

— Это будет, обязательно будет, — заверил радист, — а пока тяжело дома. Там первыми начали создавать новый мир.

— Первая борозда всегда трудная, — сказал матрос в темном углу. — Ну давай, давай дальше, а вы, ребята, не перебивай.

— Сам помалкивай!

— Мне што, я молчу…

Радист вытер платком лицо и продолжал:

— У Советской России теперь есть военный флот, Красная Армия и даже авиация, правда, немного аэропланов, но есть. Недавно об этом сообщали англичане. И еще, товарищи, не надо забывать о солидарности, то есть о сочувствии и помощи рабочего класса всех стран нашей революции. Может случиться так, что те войска, которые они посылают сейчас против большевиков или собираются послать, восстанут и присоединятся к Красной Армии. — Радист перевел дух и сияющими глазами обвел притихших матросов.

Молчавший все время Роман Трушин с силой ударил кулаком по колену и сказал:

— Так если все возьмутся, то никто нас не сломит! Никакая, братцы, сила не сломит. Ходу бы нам только! Ветру! Такого ветру, чтобы мачты гнулись, паруса звенели!

Шторм Петрель

Среди ночи с мостика раздалась команда: «Все наверх, паруса ставить!»

По заведенному порядку, прежде чем повторить команду, боцманы, проиграли прелюдию на своих дудках, затем, наклонившись в люки, гаркнули, не жалея «луженых» глоток, и команду, и добавление к ней: «Пошел, пошел, лодыри! Выходи на ветерок!» Далее следовали слова, мало удобные для печати. Бревешкин, увлекшись, вылил в свою витиеватую импровизацию и высочайших особ, и божью матерь с младенцем, и святых угодников, и, как дань времени, «проклятых» социалистов, анархистов и почему-то букинистов, видно и их считая вредной революционной партией.

Матросы стремглав и тоже весело вылетали по трапам на палубу, уже зная, что кончилась штилевая полоса.

С северо-запада потянул слабый, теплый ветер. Матросы, истомленные жарой и бездельем, бросились к вантам и полезли к мелькающим между снастей чужим звездам. «Орион» пересек экватор, и теперь вместо Полярной звезды сиял Южный Крест, по бокам его сверкали и переливались Райская птица и Летучая рыба, плыл гигантский Корабль, видны были его Киль, Корма и Паруса, и еще множество незнакомых звезд торжественно сияли из черной бездны.

Матросам в эти минуты было не до красот южного неба. В кромешной тьме надо развязывать и вязать узлы, нащупывать уходящие из-под ног перты. Там, в высоте, для них не существовало ничего, кроме невидимых снастей и тугой, рвущейся из рук парусины.

Ветер согнал с лиц апатию, на клипере началась прежняя нормальная жизнь с круглосуточным, привычным напряжением сил, всегдашней готовностью к неожиданностям вроде шквалов и перемены ветра.