Обречённая воля

Пётр ожесточённо высасывал последние остатки горького дыма. Остервенело грыз чубук голландского корня, цыкал слюной на сторону, не разжимая зубов.

— Что Горчаков? Начал высылать беглых?

— Пока ничего неведомо. Слухи дошли, что-де его едва не убили воры. Ограбя, в лесу кинули, а подьячего его, Курочкина, ножом кололи до смерти… Нет, государь, не по нему тот воз. Тут сила великая надобна, дабы столько беглых выкорчевать!

— Столько беглых! Да их там две моих армии! Две! — Пётр отшвырнул трубку.

На Спасской башне захрипел, заколобродил несмазанный механизм часов. Сорвался нестройный удар, будто свалили на площади воз железа с Литейного двора. Видно, запил страж часомерья или тоже сбежал на Дон…

— Ежели у Горчакова не выйдет дело…

— Где тут выйти!

— Молчи! Ежели у него не выйдет дело, то Шереметеву указ чинить надобно, дабы он из Астрахани с войском своим идучи, беглых выселял!

— Ленив фельдмаршал, — вздохнул Головин. — Пишет мне: я в Казани живу, как в крымском полону. Подай, мол, помощи, чтобы ты взял его к Москве. Чего у него на уме, коли Астрахань в руках воров?

— Послать к нему верного человека, дабы тот ежедень доносил тебе обо всём.

— Есть у меня, государь, сержант Щепотев.

— Повели тому сержанту усматривать денно и нощно за фельдмаршалом, и пусть знает тот, что сержант ему не сержант. Пусть не чинится перед ним!

— Исполню, государь! Про беглых отписать?

— Завтра обговорим дело сие с беглым людом… — И вдруг крикнул, побагровев: — Всех вас на Дон ушлю вызволения для!

Головина Пётр отпустил перед обедом, а сам ещё долго занимался с Курбатовым и Шафировым.

«Нет, не выслать беглый люд, не выслать…» — вздыхал Головин, медленно тащась по Кремлю. На Ивановской площади увидел кухмейстера, варившего еду на «Верх». Он, не стесняясь графа, громко говорил постельничему царя:

— Раньше, бывало, проходу не давали бояре: чего, спрашивали, воняет больно у тебя из подвалов? А теперь нет там ничего: рыб нет, мяса нет, сыру нет, икры нет. Воз гусей привезут, да вот тем и живём. — Он потрогал Головина за пуговицу и захрипел, как на паперти: — Ты, Фёдор Алексеевич, не передавай государю-то, а знай, что сестрицы его недоедают. Намедни опять за ворожеей посылали, дабы клады дедовы отыскать помогла, худо без денег-то…

Вечером, когда Пётр собирался на покой, прискакал гонец. Тревожная весть не дала сомкнуть глаз до утра: шведский король Карл XII в невероятную стужу поднял армию и двинул её на Гродно!

Каждый день приходили сообщения с западной границы, подтверждающие смелые до безумства действия шведского короля. Начались ежедневные многочасовые советы с самим собой, мучительные раздумья над тысячами возможных ходов врага своего. Наконец Пётр не выдержал и больной, оставив неоконченными финансовые дела, выехал к своей осиротевшей, перепуганной армии по той же дороге, по которой недавно ехал в Москву.

13

«Премилостивейший государь! На Черный Яр пришел я марта 2 дня, и черноярцы все вашему величеству вины шатости своей принесли со всяким покорением. Воевода на Чёрном Яру Вашутин добр и показал вашему величеству верную службу, многих их уговорил, при том есть и ныне из подьячих и из граждан, которые к шатости не приставали: и я тому воеводе велел быть по-прежнему да для караулов оставил полк солдацкой Обухов 500 человек, чтоб заводчиков не распустить до указу твоего самодержавия, а кто из черноярцев в шатости были, послал при сем письме перечень. Посланник мой, которого посылал я в Астрахань, с Саратова возвратился на Черный Яр сего марта 4 дня, привёз от астраханцев ко мне отписку, и написали, чтобы я помешкал на Царицыне и пустить меня в Астрахань не хотят, и многие возвраты (развраты) между ими учинились. А я с полками своими от Черного Яру сего марта 5 дня пойду наскоро, и чтоб при помощи божией намерение их разорвать и не упустить из города и чаю поспешить. Повели указ прислать с статьями, о чем к вашему самодержавству писал наперед сего: естьли вину принесут, что чинить?»

Шереметев запечатал письмо собственноручно и велел капитану немедленно отослать почту. Окончив это важное дело, он вышел из воеводского дома, в котором он занимал всё жилое помещение.

— Борис Петрович! Погулять, благодатель?

Воевода Вашутин перебрался в соседнюю крестьянскую избу, терпя холод, грязь, тараканьи шорохи по ночам, но не посмел стеснять генерал-фельдмаршала в своём доме. Шереметев не знал, что воевода опустил руки, когда Чёрный Яр поднялся за Астрахань, но тот на всякий случай подложил под подушку фельдмаршалу четыреста золотых.

«Воевода Вашутин добр и показал вашему величеству верную службу…» — вспомнилось только что отправленное письмо к царю.

— Хлебные и мясные припасы к войску отосланы, Борис Петрович!

— Воздастся тебе, Ватутин!

— Я верой-правдой… — шапкой дотронулся земли.

— Марта пятого дня изготовь для войску ещё два ста телег добрых!

— Исполню, господин генерал-фельдмаршал! На Астрахань пойдёте?

— Дело сие тебя не касаемо! — Шереметев запрокинул голову назад и чуть набок, будто принюхивался наставленной ноздрей.

Капитан, отсылавший почтовых гонцов, вынес ему меховой плащ и накинул на плечи. Шереметев пешком направился к съезжей избе, где его уже ждали офицеры на военный совет.

«Что-то будет?.. Чем встретит Астрахань? А ну как там, вопреки лазутчиковым донесеньям, все встанут заедино? На Тереке неспокойно, давно кипит башкирский котёл, да и Дону веры нет. А ну как приворотятся друг к дружке — ног не унести…» — эти беспокойные мысли вызывали острую тоску по дому, но дом остался далеко, Москва почти за тыщу вёрст, а завтра ещё дальше, на Астрахань — последние двести вёрст, а что за ними?

13 марта 1706 года пала последняя цитадель мятежной Астрахани — Кремль. В тот же день войско Шереметева входило в ворота строем. По обе стороны лежали ниц жители города. «Лучших людей» войска встретил митрополит, поздравляя с победой, и повёл их в собор, где служили благодарственный молебен. В это время солдаты заводили торги с населением, украдкой пили водку, смешивались с солдатами-бунтовщиками Московского полка, стоявшего в Астрахани. Астрахань ждала казней, Шереметев — указу на то из Москвы.

А в эти дни под Астраханью, напротив Балдинского острова, где в двух верстах от восставшего города стоял недавно Шереметев, раскинул свой стан Рябой. Он опоздал к защитникам совсем на немного, и теперь весь его дружный гулящий люд — сотни две доброхотов — невольно глушил в себе боевой запал. Спали, греясь на весеннем солнышке, пили вино, посылая за ним в Астрахань, тихонько пересылались с Елисеем Зиновьевым, атаманом повстанцев, но своим для Рябого человеком, донцом. Зиновьев посылал им вино, а о деле просил пока забыть: крепость была сдана, пушки и ружья у повстанцев отобраны.

Во вторник на другой неделе после паденья Астрахани Шереметев без царёва указу, пользуясь правом военачальника, казнил одного солдата, бывшего заодно с мятежниками. О казни стало известно Рябому от солдат, что были расквартированы в слободах под Астраханью. Желающих посмотреть объявилось много. Пройти удалось всем, но заранее, в воскресенье, будто на молебен в собор. Прошли и остались до вторника.

Рябой ходил по Астрахани в дорогой собольей шапке с белым отливом на взлобке и шубе нараспашку. Для шубы уже давно ушло время, но он носил свою добычу, красовался. Раза два встретился ему в городе сам Шереметев. Победитель повёл на Рябого своим расплющенным на конце, утиным носом, уставил круглые, налитые оловянной тоской глаза. Рябой хмыкнул ему в лицо:

— Что, не узнал, боярин?

Астрахань переживала редкие дни начальственного безвременья, когда повстанцы, сдавшие город, ещё не были схвачены и ходили по улицам. Яков Носов был в прежнем почёте. Когда Рябой шёл с ним по улицам, люди снимали шапки, кланялись, но говорили откровенно, как с батькой. Такое же отношенье было и к атаману Зиновьеву, от Шереметева же отворачивались и спешили уйти подальше. Сам победитель опасался новых беспорядков.