Парижские письма виконта де Лоне

Вечерний фейерверк понравился всем без исключения; огненный дождь лился с моста в реку так долго, что казался настоящим. Павильоны были иллюминованы великолепно: тысячи трехцветных светильников, раскачивавшиеся на ветру и отражавшиеся в воде, производили колдовское впечатление. Декорация из третьего акта «Гугенотов» [283] повторялась на берегу Сены сотни раз — прелесть да и только. Сена, как и утром, была покрыта лодками, но теперь все они были освещены и отбрасывали фантастические тени. А когда внезапно вспыхивавшие бенгальские огни освещали толпу, в восхитительное зрелище превращались сами зрители. Забавно было следить за колебаниями толпы. Сначала все взоры устремились к мосту Согласия, откуда взлетали ракеты; внезапно среди клубов дыма к небу стал подниматься воздушный шар; корзина его, объятая пламенем, взорвалась в вышине, и в окружении звездной короны зрителям явилась огненная цифра 27. Толпа взревела от восторга. Теперь ее внимание было приковано к воздушному шару, однако ветер неумолимо гнал его в сторону, противоположную фейерверку, и вот в одно мгновение вся толпа, словно идеально послушный батальон по приказу командира, поворачивается и глядит вслед воздушному шару. Только представьте себе: сто тысяч человек поворачивают головы одновременно. Воздушный шар скрывается из глаз; фейерверк продолжается; тогда вся толпа возвращается в исходное положение и продолжает любоваться фейерверком. Несколько ракет взлетают в воздух, а потом в небо поднимается воздушный шар, похожий на первый; из него рождается огненная цифра 28. Он улетает в том же направлении, что и его предшественник, и народ, провожающий его глазами, опять поворачивается, чтобы подольше не терять его из виду. Взлетает третий шар, несущий в своей корзине цифру 29, и толпа снова производит свое колебательное движение с той же четкостью и с тем же единодушием. Эти регулярные колебания, это совершенное единодушие такого огромного множества людей представляли собой зрелище поистине захватывающее; казалось, будто предвечный полководец производит с небес смотр бесчисленной армии, а адъютанты командира на воздушных шарах разносят его приказы по всей земле от Северного полюса до Южного. Эти три воздушных шара с цифрами 27, 28, 29 снискали наибольший успех, хотя сноп, завершивший фейерверк, был ничуть не менее великолепен, а в самих шарах злые языки усмотрели эмблему Июльской революции и ее обещаний: было да сплыло. Мы, напротив, полагаем, что Июльская революция превосходно сдержала все свои обещания; она принесла нам все, что сулила, как то: мятежи, тревоги, гибельные амбиции, смешные претензии, разоблачения великих героев, оправдание великих преступников, замену старых злоупотреблений новыми, ошибки и добрые намерения, преступления и благородные деяния, великодушные помыслы и вздорные речи, — обычные плоды всякой революции и всех вообще человеческих предприятий; итак, нас Июльская революция не обманула, и мы никак не можем усмотреть в трех воздушных шарах ее аллегорию.

Зато нам очень понравилось словцо, сказанное при виде фейерверка одним рабочим. «Знаешь, — сказал его товарищ, — на все эти огни, говорят, ушло пятьдесят тысяч франков». — «Пятьдесят тысяч франков! — повторил наш рабочий. — А как быстро мы бы их пропили!» Не знаем, право, считать это признанием или эпиграммой. […]

Последняя неделя была посвящена семейным торжествам. Не думаю, что мы сильно ошибемся, если скажем, что в день Успения Богоматери [284] в Париже было продано более двадцати тысяч букетов. По улицам, куда ни глянь, плыли миртовые ветви, благоговейно обернутые в белую бумагу! Куда они плыли? к матушке или тетушке, к сестре или кузине! У кого не найдется хоть одной родственницы или приятельницы по имени Мария? Только круглый сирота, безутешный вдовец или изгой, отверженный и небом, и землей, не подарит в день Успения букета цветов ни единой женщине. Ведь в Париже все женщины, и молодые, и старые, именуются Мариями; всех девочек тоже зовут Мариями: это прелестное имя, которого, пожалуй, недостоин вообще никто, выбирают у нас не столько из набожности, сколько из претенциозности; поэтому-то оно и сделалось столь распространенным. В прежнее время в моде были имена романические и самые удивительные: новорожденных девочек нарекали Памелами и Пальмирами, Коралиями и Клариссами, Зенобиями, Кларами и Клориндами, Аглориями и Аглаями, Амандами и Мальвинами; важно было придумать такое имя, какого до сих пор не носил никто, а еще важнее — чтобы молодую барышню звали не так, как ее горничную. Сегодня эта мода ушла в прошлое, и мы о том ничуть не жалеем; однако немногим лучше и противоположная крайность; на наш вкус, претензия на простоту, которая заставляет всех матерей давать своим дочерям одно и то же имя, ничуть не менее смешна; нынешней зимой на одном детском балу мы насчитали двадцать две Марии; в разных концах залы то и дело раздавался крик: «Мария! Мария! скорей пойди сюда!» — и в тот же миг двадцать две девочки бросались на зов! Самые замечательные вещи становятся отвратительными, если пользоваться ими, не зная меры; в конце концов это прелестное имя нам вконец опротивело. Да, дошло до того, что мы, пожалуй, с распростертыми объятиями встретили бы в ту минуту Кальпурнию, Фатиму, Исмению или даже Фредегунду; все эти имена показались бы нам менее претенциозными, чем нежное имя Мария, которое, войдя в моду, утратило благородство исключительности.

На смену семейным торжествам пришли торжества школьные: в коллежах началась раздача наград — одно из самых трогательных событий года. Это радостный день для родителей, даже если эти родители — король и королева. Одна мать, узнав, что ее сын оказался лучшим по истории, произнесла очаровательную фразу. «Я думаю, — сказала она, — что в его положении эта награда — лучшая из возможных». Эта мать — королева французов. Господин герцог Омальский должен быть доволен своей победой, ибо она, по всеобщему признанию, вполне заслуженна [285]. Спросите у его преподавателей и, главное, у его соучеников. Нам рассказали, что господин герцог де Монпансье ловил рыбу в Нёйи [286], когда ему сообщили, что он стал лучшим по естественной истории; известие это так обрадовало и так взволновало принца, что он выронил удочку, и рыба, которую он готовился вытащить из воды, ускользнула. Это лишний раз доказывает, что от триумфа великих порой случается польза и малым… включая малых рыбок.

Король был совершенно прав, когда позволил своему сыну испытать одно из прекраснейших ощущений детства, да и ему самому приятно, должно быть, забыть на время о тяготах правления и, уподобившись самому обычному отцу семейства, наблюдать за тем, как венчают его сыновей. Единственная привилегия, которую он себе выговорил, — присутствовать при награждении вместе со всем семейством; остальным родителям этого права не дано; каждому ученику позволено привести с собой только одного человека: отца или мать; правило суровое, но для всех места не хватит. Герцог Омальский и герцог де Монпансье получили, таким образом, дополнительное удовольствие; свидетелями их триумфа стали все их родственники: отец и мать, тетка [287], сестры и братья; однако избыток родных был единственным отличием, выдававшим королевское происхождение двух учеников. Увы, это, пожалуй, также единственная их привилегия, которой можно позавидовать.

Вчера мы присутствовали при раздаче наград в коллеже Роллена. Церемония эта оказалась донельзя трогательной; у всех на памяти была горестная утрата директора, потерявшего любезную и всеми любимую супругу; впрочем, как бы велико ни было горе господина де Фоконпре, он не мог не быть счастлив, видя, как признательны ему ученики. Когда объявили, что его сын, ученик одного из младших классов, удостоен награды и сын отправился получать награду из рук отца, ответом на это известие послужили рукоплескания, топот, крики «браво», вопли радости и восторга, причем школьники выражали свои чувства так стремительно, так непосредственно, так страстно, так искренне, что и мы не сумели сдержать волнения. Этот единодушный взрыв свидетельствовал о великом сочувствии! Это шумное изъявление признательности показывало, как любят здесь детей и как счастливы здесь дети! Ученики, которых учат скучно или с которыми обходятся слишком строго, не были бы так благодарны учителю; только имя драгоценное и многократно благословляемое может вызвать такие сильные чувства и побудить всех учеников коллежа таким энергическим образом сказать спасибо человеку, который имеет право их наказывать, который требует от них трудолюбия, тишины, прилежания — скучнейших вещей в мире. Рукоплескания сыновей не смолкали целых четверть часа, и все это время их матери плакали; они думали о несчастном ребенке, которому не суждено услышать материнские поздравления, и эти слезы были их способом сказать спасибо его отцу.