Опасный дневник

Ломоносов остался работать в Академии, но тяжко болел и почти не писал стихов. Екатерина была достаточно умна, чтобы не продолжать ссору. Ломоносов получил звание статского советника и прибавку к жалованью, за что благодарил государыню в оде на новый, 1764 год. Однако больше ничего Екатерине приятного не сказал.

А теперь он умер.

Порошин услышал эту печальную весть вечером того же дня в доме Краснощекова, она тотчас облетела трудовой и торговый Петербург. И оказалось, что говорившиезнают о Ломоносове довольно много, причем полны сочувствия к нему и сожалеют о ранней смерти.

На следующее утро Порошин принес траурное известие во дворец. Там о кончине Ломоносова еще не слыхивали да, кажется, и узнав о том, не придали значения горестной утрате. Тимофей Иванович Остервальд, которому Порошин сказал о Ломоносове, не вымолвил ни слова, только посмотрел на говорившего и отошел от него.

Великий князь отнесся к сообщению с участием, пожалел покойного и спросил, велика ли у него семья.

Порошин рассказал о жене и дочери Ломоносова, о большом горе, охватившем всех сотрудников ученого.

— Еще узнал я, — сказал он далее, — что на столе рабочем Ломоносова осталась собственноручная записка и там есть слова такие: «За то терплю, что стараюсь защитить труд Петра Великого, чтобы выучились россияне, чтобы показали свое достоинство. Я не тужу о смерти; пожил, потерпел и знаю, что обо мне дети отечества пожалеют». А все бумаги Ломоносова граф Григорий Григорьевич Орлов собрал, велел в пачки связать, печатью запечатал и отвез к себе, чтоб сохраннее были.

— Наверное, государыня так распорядилась, — заметил Павел.

— Граф и сам уважал Ломоносова, не раз наблюдал его опыты и с ним беседовал. Он и стихи его любил, ничего, что Ломоносов стихотворец веку вашей бабки, государыни Елизаветы Петровны. Стихи поныне живут и долго жить останутся. Дай боже, чтобы в век вашего высочества такие же были бы стихотворцы.

— Может быть, Богданович таков будет, — сказал Павел по-видимому серьезно представив себе, как необходим будет его царствованию порядочный стихотворец.

— Сердечно того желаю, — ответил Порошин. — Однако этакие люди не растут, как грибы из-под земли.

Надобны для того хорошие учреждения, ободрения и покровительство. А голов годных много в России, хотя такие головы, какова Ломоносова, и реденьки несколько.

Ломоносова хоронили восьмого апреля, и Порошин был одним из нескольких тысяч участников траурной процессии.

День выдался теплый, солнечный. Шествие тянулось по Невской перспективе к Лавре два или три часа. В окрестных церквах звонили колокола.

Зимний дворец ничем не откликнулся на похороны и не пожелал их заметить. Государыня, надев мундир Конной гвардии, — мужское платье было ей к лицу, — вечером смотрела в театре французскую комедию. И никто из ее приближенных не провожал прах Ломоносова.

Однако их отсутствие прошло на улицах незамеченным. За гробом шли сенаторы, вельможи, профессора Академии наук, почетные члены Академии художеств, а духовенство возглавлял архиепископ Санкт-Петербургский и Новгородский Гавриил.

Это были первые в рядах людей, заполнивших Невскую перспективу. За ними двигались служащие Академии наук, работники и мастера, с которыми долгие годы вместе трудился Ломоносов, типографские наборщики, моряки, мастеровой народ с петербургских верфей, кадеты Сухопутного шляхетного и Пажеского корпусов и люди всякого звания, столичные жители, привлеченные именем Ломоносова и картиной процессии.

Порошин возвратился во дворец к обеду и занял свое место за столом рядом с великим князем. Мальчик знал, где был с утра его воспитатель, и, повязывая салфетку, спросил:

— Ну как, похоронили своего Ломоносова?

Тон вопроса был неприятным, дерзким. Порошин понял, что среди собравшихся, — это были братья Панины, братья Чернышевы, Сальдерн, Строганов и комнатные, то есть кавалеры и учителя, — был разговор о Ломоносове, и говорили о нем дурно. Павел был очень восприимчив к отрицательным оценкам и сразу делал их своими.

— Не один я хоронил, ваше высочество, — ответил Порошин, — но многие тысячи русских людей прах Ломоносова на кладбище провожали и о смерти сего ученого и доброго человека жалели.

— Что о дураке жалеть, — возразил великий князь.

— О делах Ломоносова его изобретения, открытия и диссертации повествуют, — сказал Порошин, — и о том вашему высочеству справиться не худо было б, прежде чем чужие недоброжелательные суждения повторять.

Мальчик обежал глазами стол, ища чьей-нибудь поддержки, но никто из гостей вмешаться не рискнул.

Порошин продолжал:

— Притом Ломоносов был поэт и советчик государей, которых наставлял он управлять населением разумно и мягко, как о том в оде сказано:

Услышьте, судии земные

И все державные главы:

Законы нарушать святые

От буйности блюдитесь вы.

И подданных не презирайте,

Но их пороки исправляйте

Ученьем, милостью, трудом.

Вместите с правдою щедроту,

Народну наблюдайте льготу;

То бог благословит ваш дом…

И прочее. — Порошин замолчал и положил себе на тарелку жаркое с блюда, поднесенного официантом.

Великий князь понял серьезность обиды Порошина и уже раскаивался в своих словах.

Никита Иванович видел смущение великого князя и, чтобы отвлечь от него внимание, стал вспоминать о своей службе в Швеции — стране, порядки которой он считал образцовыми.

— Швеция — прямо разумное государство, — говорил он. — Там в королевской семье принцев и даже принцесс обучали разным наукам. Помнится, наследный принц Адольф-Фридрих на одиннадцатом году был экзаменован по математике, истории, географии. Часа три стоял, не сходя с места, а его спрашивали, и он отвечал на все вопросы. После экзамена сел он обедать. Гофмейстер видит, что принц утомился, и велел привести музыкантов повеселить его. А принц говорит: «Нет, не надо музыки, лучше почитайте мне „Генриаду“ Вольтера».

— Мы тоже «Генриаду» читаем, — сказал великий князь. — Третью песнь.

— Значит, ваше высочество сможете столь же серьезно к своим занятиям и экзаменам относиться, как и шведский принц, — ответил Панин. — Да не сочтено будет хвастовством и лестью, но и в самом деле ученье государя цесаревича идет у нас ровно.

— У меня великий князь хорошо учится, — сказал Порошин. — Жаль только, что полениться иногда любит.

Павел кивнул головой.

— У меня даже очень хорошо успевает великий князь и, если дальше не остынет, знаменитым историком будет, — сказал Остервальд.

— Из покойного государя Петра Второго гофмейстер его барон Остерман тоже готовил историка, — усмехнулся Никита Иванович, — да не сумел приохотить к занятиям, и Долгорукие танцами и охотой его увлекли. Я читал план обучения. Цель Остерман поставил нужную — вкратце главнейшие события прежних времен описать, особливо добродетели царей, и показать, отчего приращение и умаление государств происходит. За полгода он пройти намеревался историю ассирийскую, персидскую, греческую и римскую по учебнику Гибнера, да, кроме того, новую историю по книге Пуффендорфа. Но часа два-три только и позанимались они по этому плану, ибо слишком было много причин к отвращению государя от наук. О том все семейство Долгоруких старалось. Молодой князь Иван Алексеевич в приятели государю вошел и подлинно вел себя так, будто у него ни креста, ни совести не бывало. И то сказать — жену князя Трубецкого, генерал-майора…

Иван Григорьевич Чернышев задвигал своим стулом. Все повернулись к нему, а он посмотрел на Панина. Тот спохватился и продолжал воспоминания уже в другом ключе:

— Еще помню я, что, едучи домой из Швеции, остановился в городе Торнео…

— А каков собой этот город? — спросил Павел. — Красив ли?

— Нет, некрасив, — ответил Никита Иванович. — И дурно выстроен.

— Он лучше нашего Клину или хуже? — опять спросил Павел.

— Уж Клину-то нашего, конечно, лучше, — сказал Панин. — Нам, батюшка, нельзя еще о чем бы то ни было рассуждать в сравнении с собою. Можно говорить, что там, за границею, это дурно, это хорошо, отнюдь к тому не применяя, что у нас есть. В таком сравнении мы верно, всегда потеряем.