Реставрация

— Я близок к смерти, Уилл, — сказал я неожиданно. — Печенками это чувствую. Сегодня я умру.

Уилл утер рот мятой салфеткой.

— От чего, сэр?

— Еще не знаю.

Думаю, теперь вы знаете меня достаточно хорошо. И нет нужды напоминать, как мучительно и одновременно чудесно для меня находиться в присутствии короля. Лицо мое покрылось нездоровым румянцем, радостное возбуждение охватило все мое существо, это совмещалось с пронзительно острым и печальным желанием повернуть вспять время (время, которому король уделяет столько внимания) и стать снова тем. кем я был раньше — Меривелом-шутом.

Моя любовь к Селии (в силу того, что любовь по своей природе — собственническое чувство) могла ослабить желание видеть короля, ее любовника, однако этого не произошло, и когда он вошел в пустой, уединенный корт, меня прошиб холодный пот подобострастия и страха.

Короля сопровождали два постельничих, один нес особые туфли, в которых король любил играть в теннис, другой — две теннисные ракетки; деревянная ручка королевской ракетки была украшена алой лентой. Хотя я испуганно забился в самое темное местечко — под навес боковых дверей, король сразу же меня заметил. Те, кого король вначале обласкал, а потом обдал холодом равнодушия, рассказывали, что его настроение можно распознать с первого взгляда — он никогда не лицемерит. Даже перед парламентом (по отношению к которому, как считают некоторые, ему стоит проявлять больше такта) он не может скрыть частого недовольства его работой.

Уилла я оставил за дверями корта, а сам стоял, держа в руках подарок — меховую табарду, красиво упакованную в желтую ткань. Не выпуская свертка из рук, я низко поклонился — при этом мои тазобедренные суставы хрустнули, как у глубокого старца. Я поднял глаза. Король — он, похоже, стал еще выше со времени нашей последней встречи — сурово взирал на меня сверху вниз, такой взгляд был у Фабрициуса, когда тот смотрел на нерадивых немецких студентов. Я предчувствовал, что король недоволен мной, но не представлял, до какой степени его недовольство может на меня подействовать. Меня пошатывало. Я оперся на колонну. Только бы не упасть!

— Что с тобой, Меривел? — спросил король.

— Я был болен, сир.

— Да, ты выглядишь больным. Но меня это не удивляет. Если человек нарушает установленный порядок вещей, сначала страдает его разум, потом — тело.

Я не знал, что ответить, поэтому просто кивнул и протянул подарок.

— Что это? — спросил король, с некоторой неприязнью глядя на пухлый сверток.

— Подарок, сир. Мое собственное изобретение. Согревает холодной зимой.

— Но мы на пороге весны, Меривел. Разве ты не заметил?

— Не заметил. Я долго не покидал свою комнату.

— Ладно уж. Покажи, что у тебя там.

Я неловко и суетливо развернул сверток, извлек на свет табарду и приложил к себе — так всегда делала «юбочница», когда демонстрировала платья госпоже.

— Ха-ха! — Король громко расхохотался при виде сшитых барсучьих шкурок. Постельничие тоже загоготали. Я уже собрался, подобно назойливому уличному торговцу, расхваливать перед королем достоинства табарды — она удобна, не сковывает движений, сохраняет жизненное тепло, поступающее к легким и почкам, но вдруг понял, что мне стыдно за свое детище, главным недостатком которого было полное отсутствие элегантности.

— И это можно носить? — удивился король.

— Да, сир. Все мои слуги их носят и благодаря этому не простужаются.

— А как же ты?

— Мне просто не повезло: я подхватил корь.

— Как это похоже на тебя, Меривел. Кожа у тебя и сейчас шелушится.

— Я знаю, сир.

— Тебе не нужны меха, Меривел, и мне тоже, — если можно согреться другим способом. Физические упражнения полезнее для здоровья, чем барсучьи меха. Так что вперед. Сыграем партию в теннис. Помнится, ты всегда был в этой игре более искусен, чем в играх сердечных. Возможно, и сейчас это так. Если ты еще не совсем разложился.

Король отвернулся и стал надевать спортивные туфли. Я повесил табарду у боковой двери — ясно, что королю она не нужна. Барсучьи мордочки печально свисали. А я в изумлении задал себе вопрос: в каком мозгу безумном могла родиться идея такой странной одежды? Только сумасшедший мог предложить в подарок королю такую эксцентричную вещь. Меривел, сказал я себе, стаскивая черный с золотом камзол, ты теряешь рассудок…

Мне сунули в руку ракетку. Я судорожно собирался с силами, чтобы вновь обрести то умение, которое когда-то демонстрировал в этой быстрой игре, и вдруг вспомнил, что моим коронным приемом был низкий резаный удар, который соперник не мог отбить ни с лету, ни после первого отскока, — так я начинал «охоту». Кто знаком с правилами игры в Королевский теннис, знает, что в «охоте» можно выиграть или, напротив, проиграть много очков, и Его Величество, несмотря на мощный удар, превосходящий по силе удары почти всех его противников, часто не отбивал именно такие резаные мячи. Сила короля — в его меткости. В каждом сете он набирает очки, направляя мяч в дальние углы корта, которые зовутся «победными зонами». Придворные игроки прозвали его Звонарем из-за тех звоночков, которые раздаются каждый раз, когда мяч попадает в одну из таких зон.

Итак, мы начали игру при тусклом февральском свете. Король, разумеется, занял место на подаче. Я обратил внимание, что сетка стала гораздо красивее, — раньше то была обычная бечева, теперь же с роскошной шнуровки даже свисали кисточки.

Не успел один из постельничих занять место маркера, как король уже продемонстрировал великолепную подачу, — мяч просвистел рядом со мной, словно птица, а не тряпка, набитая щетиной.

Как я помнил, Его Величество любил выигрывать в теннис, но не любил легких побед. Ему нравилась борьба. Нравилось, чтобы соперник бегал по площадке, не щадя себя, и не сдавался без боя. Поэтому я постарался выбросить из головы все мысли о болезни, был проворен, как ящерица, поспешно бросался вперед и быстро отбегал, охотясь за каждым мячом. К сожалению, сказалось отсутствие практики — играл я неряшливо, бессистемно, один из моих мячей послал точно на вышку маркера и угодил одному из джентльменов в глаз, другой вообще вылетел за пределы корта, приземлившись где-то у ног Уилла Гейтса, который сидел, переваривая мясо, и ждал, когда сможет наконец лицезреть своего монарха.

Короче говоря, играл я из рук вон плохо. Мы провели всего три гейма, когда я почувствовал сильнейший приступ тошноты, мой рот внезапно наполнился желчью. Я нарочно уронил ракетку; чтобы иметь возможность хоть на мгновение опуститься на колени и поднять ее. Я сделал несколько глубоких вдохов. Тут хлопнула дверь, и я вдруг подумал, не Селия ли это пришла взглянуть на игру и приветствовать нежной улыбкой несомненную победу короля.

Но то была не Селия. Лакей принес нам лимонный сок и сахар. «Лимоны из Португалии в феврале! — сказал король. — Их выращивают в парнике специально для нашей дорогой королевы». Так что мне была дарована небольшая передышка, дарована благодаря мягкой и доброй женщине, о которой король так часто забывал. Никак не думал, что она каким-то образом всплывет в моей истории, и все-таки именно она спасла меня, и мой скудный обед не излился на камни теннисного корта.

Четвертый гейм я, к своей радости, выиграл. Подавал я с левой стороны площадки; подача непонятно почему удалась — так же, как и три резаных мяча, которые король ловко отбивал, но в конце концов послал мяч в сетку. Однако в следующих трех геймах силы мои катастрофически убывали. По лицу стекал пот, размывая пудру и открывая уродливые последствия кори. Я уже не бегал, а ковылял по площадке. Король осыпал меня своими коронными мячами, посылая их в «победные зоны». Колокольчик звенел, не переставая. Никогда не спрашивай, по ком звонит колокол, подумал я. Он звонит по тебе, Меривел. Джон Донн [52]был любимым поэтом Пирса — я вспомнил своего друга и мысленно попросил его о помощи: пошли мне сил, Пирс, выдержать то, что еще предстоит.