Огненная арена

Комитетчики объезжали улицы, разъясняли людям смысл забастовки, и успокаивали, что никаких насилий и грабежей пикетчики не допустят. Несколько фаэтонов, нанятых у армян-извозчиков, всю ночь тарахтели колесами, и извозчики лихо покрикивали на лошадей.

Нестеров вечером взял с собой Андрюшу и Ратха и с их помощью «прорвался» к Любимскому, который, предвидя беспорядки, заперся на все крючки и с нетерпением ждал наступления утра. Ратх первым перелез через высокий дувал во двор, затем подал руку Андрюше. Вместе они отодвинули засов и откатили огромный камень, подпиравший калитку. Затем принялись барабанить в темные окна. Любимский не отзывался до тех пор, пока не узнал голос Нестерова:

— Ох ты, боже ж мой, наконец-то, — захлопотал Соломон за дверью. — А я вже заспался и ничего не слышу. Иван Николаевич, по какому такому делу?

— Да открой, Соломон, не трясись, — засмеялся Нестеров. — Или думаешь, у нас с тобой все дела кончились?

Любимский открыл дверь, впустил гостей и крикнул жене:

— Фира, зажги лампу и подай дорогим гостям на что им сесть!

В неловкой суете, пока чиркали спичками, зажигая свет, и усаживались на стулья, Нестеров рассказывал Любимскому о положении в городе, о позиции начальника области и клял газету «Закаспийское обозрение» за нерасторопность.

— Вы думаете, вже это нерасторопность? — усомнился Любимский. — Нет, Иван Николаевич, это выжидательная позиция господина Федорова.

— Я согласен с тобой, Соломон. Именно «выжидательная позиция». И именно поэтому социал-демократы никогда не рассчитывали на помощь «Закаспийского обозрения», а всегда обращались к газете «Асхабад». Ты, Соломон, всегда проявлял внимание и любезность к рабочему классу.

— Вот-вот, — неожиданно звонко и резко заговорила Фира Львовна. — Его внимание и его любезность к рабочим и довели газетку до ручки. Скажите, Иван Николаевич, разве не из-за ваших бесконечных петиций и жалоб, напечатанных в газете, закрыли ее? А сейчас Соломона чуть не каждый день таскают на допрос. На него завели целое дело!

— Фира Львовна, нам все известно, — как можно спокойнее отвечал Нестеров, зная характер супруги Соломона. — Вина в немалой степени лежит и на мне. Я не отрицаю. Но сегодня я хотел бы спросить у вас и самого себя: вина ли это? А может быть заслуга? Сегодня мы дали бой царизму и, если выиграем его, то заслуга эта будет дороже втройне.

— Ха, они решили выиграть бой! — смеясь, воскликнула Фира Львовна. — Но я думаю, вы его проиграете. А когда проиграете, тогда что?

— Тогда, Фирочка, мы будем расплачиваться не только за газетные статьи, но и за весь образ нашей жизни и наших действий.

— Короче, Иван Николаевич! — потребовала Фира Львовна. — Говорите, зачем пришли, а мы послушаем!

— Фирочка, но зачем вже так строго, — обиделся Любимский и вздохнул, отвернувшись и бессмысленно глядя на стену, где висел текинский ковер, а на ковре огромный кинжал в серебряных ножнах и рога архара. Нестеров покачал головой, хмыкнул и подошёл к хозяйке:

— Фирочка, что угодно со мной делайте, но издание газеты надо немедленно возобновить,

— Ах, вот оно что! Вы посмотрите на него! — повысила голос Фира Львовна. — Как это тебе понравится, Соломон?

Любимский промычал что-то непонятное и, скривившись, взялся рукой за голову:

— Иван Николаевич, вы знаете — я всегда готов служить рабочему классу. Но на сегодняшний день я сильно болен… У меня тропическая лихорадка.

— Да-да, почему вы улыбаетесь! — возмутилась Фира Львовна. — У него третий день озноб и сильный жар в теле!

— Соломон, я не узнаю тебя! — строже заговорил Нестеров. — Ты же прекрасно понимаешь, как необходима сейчас газета! В городе — всеобщая забастовка. В городе паника, всевозможные слухи. Нужно твёрдое печатное слово социал-демократии. Неужели я тебе должен объяснять и это?

— Что же вы хотите, Иван Николаевич, снова открыть газету и выпустить номер в течение одного дня? Этого сделать невозможно. Сейчас я даже не могу вам сказать, где находятся мои бывшие сотрудники. И я, действительно, болен. Меня через день трясет тропическая лихорадка. Неужели мой усталый внешний вид не говорит вже об этом?

Нестеров сделался еще строже. Взгляд его стал жестким и лицо напряглось. Усилием воли он подавил в себе раздражение и с хладнокровной беспощадностью произнес:

— Люди встают на смерть, не думая о последствиях! А ты…

— Неужели мне сейчас идти по квартирам моих бывших сотрудников и собирать их в редакцию?

— Да, надо сейчас же идти и собрать всех. Таково решение забастовочного комитета. Газета «Асхабад" — рупор асхабадской социал-демократии — должна поддержать всеобщую забастовку своим боевым, направляющим словом. Предупреждаю, Соломон: если даже вы наотрез откажетесь возглавить редакцию в критические для Закаспия дни, мы выпустим газету сами. Но не станет ли тебе стыдно за твое малодушие, проявленное в дни революции?

— Хорошо, Иван Николаевич, сейчас пойду.

— Куда? — кинулась к мужу Фира Львовна. — Куда ты сейчас пойдешь? Иван Николаевич, будьте человеком, дайте ему дожить хотя бы до утра! Он пойдет в черную ночь бунтующего города и потеряет свою голову!

— Он поедет, Фира Львовна, в фаэтоне. Всю ночь мы будем вместе с ним.

— О, бог ты мой, о, Яхве, что творится на белом свете, — запричитала Фира Львовна, и когда Любимский стал выходить во двор, забыв надеть пиджак, она остановила его: — Соломон, ты с ума сошел! Ты же еще больше простудишься и тогда не напасешься денег на лекарства!

Выйдя на улицу, Нестеров разрешил Ратху отлучиться в цирк, где его поджидал с вечера Аман. А Андрюша сел в фаэтон вместе с Нестеровым и Любимским и они отправились в сторону аула Кеши,

Во дворе цирка пахло свежими опилками и сеном, отовсюду неслись непонятные звуки, словно двор населили таинственные существа. Присмотревшись к тускло освещенной фонарями темноте, Ратх увидел клетки с медведями, белыми собачками, с обезьянами.

Ратх прошел на конюшню, куда еще днем Никифор с униформистами привели с ипподрома скакунов. Следом перевезли на бричке чуть ли не стог сена, и сейчас сбрасывали его вилами у входа в конюшню.

— Амана тут нет? — спросил Ратх, подойдя к шталмейстеру.

— Там он, у Романчи, — ответил, орудуя вилами, Никифор. — Давно тебя ждет. Ну, что там нового? Не прислал губернатор войско? Ох и будет катавасия, ежели солдат из Ташкента пришлют. Не приведи господь.

Ратх прошел в левое крыло цирка, где в нескольких комнатушках жили артисты. Маленькие жалкие ночлежки: в них останавливались лишь самые бедные. Те, кто побогаче, обычно снимали номера в гостиницах «Гранд-Отель», «Лондон», «Парижские номера», или становились на частные квартиры. Романчи неизменно занимал одну из комнат в цирке, хотя имел и постоянное жилье на улице Кольцова. Цирковая комната служила клоуну по всякому поводу: в ней он собирал друзей, в ней гримировался, в ней иногда оставался ночевать. Сейчас Романчи только вернулся со станции и сидел с Аманом за маленьким столиком: ели тонко нарезанную колбасу и запивали чаем.

— Хой-бой, наконец-то, — облегченно сказал Аман, увидев вошедшего брата. — Где ты пропадаешь? Можно подумать, без тебя забастовщики обойтись не могут. Или ты так привязался к своему Нестерову, что без него и жить не можешь? Смотри, Ратх, они сделают тебя социал-демократом! Тогда дорога в родной дом для тебя будет закрыта навсегда.

— Давно уже закрыта, — отвечал Ратх, здороваясь с Аманом и Романчи. — И то же самое я думаю о тебе, Аман. Не пойму, как ты теперь уживешься под одной крышей с Черкезом?

— Придержи язык, — строже сказал Аман. — Не думаю, чтобы Адольфу интересно было знать о наших семейных беспорядках. Он тоже, как и ты, с забастовщиками целый день.

— Послушай, Аман, — заговорил, дожевывая, Романчи. — Вот ты где-то на колодцах был: что там думают люди о нашей забастовке?

— Всякое думают. У каждого своя голова, каждый думает о том, что взбредет на ум. А вообще-то слухи и туда долетели, что русские босяки ак-падишаха хотят прогнать и отобрать у него всю землю и богатство.