Верховники

Он не знал, что из столовой комнаты внимала ему сама княгинюшка.

«Иоанн Златоуст! Чистый Иоанн Златоуст! — радовалась княгиня, вслушиваясь в речи бригадира и отдавая распоряжения управителю, что и как подавать на стол. Речь бригадира была, по правде сказать, для княгини совсем тёмной, — Говорит, словно бисером вышивает, — думала княгиня и усмехнулась в душе: — Да только перед кем бисер-то мечешь, перед женишками моими, голью мелкопоместной, Филькой и Никодимкой!»

Княгиня задумалась, прошла в свою спальню и, пока девки подавали новомодное платье, порешила: «А ежели сей бравый воин и впрямь холост, как его денщик Васька о том на кухне болтает, то возьмусь-ка я за дело как следует и разом оженю его на себе. Оженила же я князюшку Ваню Засекина, оженю и Алёшу Козлова. Имя-то какое сладкое — Алёша! Да и мужчина он видный. — Княгиня сладко потянулась, сбрасывая исподнюю рубашку, подошла к большому венецианскому зеркалу, купленному управителем аж в самом Петербурге, оглянула свою крупную дородную фигуру и вдруг показала себе язык: — Баба в сорок пять — ягодка опять!»

Словно проснулась в ней отчаянная сенная девка Дуня, что пятнадцати годков от роду отравила любовным хмелем вдового и бездетного князюшку Ваню Засекина, и тот перед Нарвским походом не токмо женился на ней, но и завещал ей своё немалое имение. Видели в последний раз Ванюшку во время первой Нарвской баталии [77], когда дворянская конница Шереметева ударилась в бегство и хлынула на мост через реку Нарову. Был на том мосту и Ванюша — нещадно работая плетью, пробивался на другой берег, да не пробился: рухнул мост в ледяные воды, и принял Ванюша вечную купель.

Так и осталась она вдовою. Но девка она была сметливая, да и батюшка мельник был ещё жив, помог советами. Отбилась в судах от Ванюшкиных родичей — завещаньице-то, слава Богу, составил Ванюша в Москве, по строгому государеву закону. Отстояла Засекино, а в нём восемьсот душ, на хлеб-соль хватит.

Девки надели на Дуню кружевное французское бельё, дружно запричитали: ах, какая у нас матушка красавица! Княгиня довольно покрасовалась перед зеркалом — знают французы толк в женских уборах, попробуй отгадай в сей кружевной пене, какой её возраст. Спасибо государю Петру Алексеевичу — доходят до нас теперь французские снадобья и притирания.

Авдотья Петровна достала коробочку с французскими румянами и вдруг покраснела так ярко, что и румяна были непотребны: вспомнила, что при встрече незваного гостя спешила и натёрла щёки по старинке: свёклой. Поди, целуя-то, и угадал?

За тридцать лет вдовьей жизни княгиня стала стеснительной. Хотя и ходила молва о дюжих ямщиках, любивших заворачивать к вечеру с главного тракта к Засекину: греют, мол, по ночам боярыню-то, — замуж Авдотья Петровна так и не вышла. В Петербург и Москву ехать боялась — политесу не обучена да, по правде сказать, и писать-то научилась больше по судебным бумагам. Впрочем, не одна она боялась петровских ассамблей. Вон Собакины, природные дворянки, а в Москву и носа не казали, остались в девах. Да и тяжба с родичами Засекина была жестокой — шла без малого двадцать лет, так что жизнь Авдотья Петровна знала не столько с радостной, сколько с тёмной её стороны.

И тем паче сейчас поразила неслыханная радость: какого молодца занесло во вдовью светёлку! Ну да и она ещё хороша. Княгиня погрузилась в широкую немецкую робу и приказала горничной властно: «Подавай парик!» Расчесав локоны парика, как свои природные волосы, Авдотья Петровна, шурша парчовою робою, величаво вплыла в горницу звать дорогих гостей к ужину.

Мебель в столовой, к удивлению бригадира, вся была новоманирная, немецкой или рижской работы, стены обиты французской тканью. В стоявших по углам канделябрах были зажжены восковые свечи, и в их свете были видны на стенах две парусины. В одной из них бригадир без труда разгадал Авдотью Петровну, а на другой был изображён черноусый мужчина в богатой собольей шубе.

«Муж мой покойный, князь Засекин Иван, — важно ответила княгиня на вопрос бригадира и неизвестно к чему добавила: — Шуба-то его соболья в рундуке до сих пор цела, я её против моли табаком посыпаю!»

Пиршество началось с молитвы: «Достойно есть...» Засим из дверей, ведущих в поварню, показалось целое шествие холопов в домотканых кафтанах, и на столе явились копчёный язык, рябчики в молочном соусе, тетерева со сливами, куриные пупки, гусиные шейки, холодная печёнка, разные соленья и приправы и огромное блюдо со студнем.

Водка под закуски была подана домашняя, душистая анисовая. Хозяйка встала, поднесла бригадиру почётную чарку, скорее похожую на кубок Большого орла, который случалось Козлову пивать на петровских ассамблеях. Дабы не уронить свою мужскую честь, бригадир выпил залпом, затем склонился в поклоне, поцеловал на польский манер (в Речи Посполитой в Северную войну он провёл многие годы) белую ручку хозяюшки, с которой произошла столь внезапная перемена. На пороге встречала его русская боярыня, а в столовой предстала французская маркиза.

«Теперь у нас будет, мадам, прямое и порядочное правление государства, коего никогда прежде не бывало», — обращался бригадир уже только к хозяйке, чувствуя, что тонет в омуте её прекрасных чёрных глаз.

Сидевший напротив бригадира Феофил в ответ на эти смутные речи даже рот приоткрыл от восхищения.

Никодим Гаврилыч, напротив, никаких новостей не любил и весь смысл жизни усматривал в том, чтобы всё шло раз навсегда установленным порядком. А в Москве, судя по речам бригадира, верховные покушались на сердцевину порядка — самодержавную царскую власть! Было от чего оторопеть. Впрочем, для Никодима Гаврилыча сей офицерик был заезжий щенок, а не преобразователь отечества, и он и слушать бы его не стал, ежели бы не Дуня (за десять лет своего неудачного сватовства он настолько свыкся с Авдотьей Петровной, что называл её про себя Дуней), стрелявшая в бригадира чёрными глазками куда метче, чем сам Никодим Гаврилыч бил в зайцев. А ведь он по праву почитался первым охотником в Муромском уезде.

И потому надлежало этого мальчишку примерно наказать или, на крайний случай, выставить в смешном свете перед княгиней.

Никодим Гаврилыч сердито прервал расходившегося в речах гостя:

   — А ежели государыня оные глупые кондиции в Москве разорвёт, что тогда?

Бригадир ощупал зашитое в кафтане письмо Голицына, глянул холодно на эту лысую цаплю и не сказал, отрезал:

   — Ежели императрица нарушит своё слово, не быть ей на троне, мы и без неё обойдёмся!

   — Да как же так, батюшка, без царя жить! — всплеснула красивыми руками хозяйка, — Нет, что ни говори, свет мой, а без царя нам нельзя. Все мы царские рабы, потому и своих рабов имеем. Царь в нас властен, оттого и мы в своих рабах властны!

   — А что же, можно и без царя! — решительно поддержал бригадира Феофил Ипатыч. — Объявим, как в Польше, бескоролевье и поживём всласть. Каждый шляхтич в огороде будет равен воеводе.

   — Известное дело, есть у нас и такие — всю жизнь без царя в голове ходят! — съязвил Никодим Гаврилыч.

Феофил Ипатыч выпад сей принял и запустил в Никодима Гаврилыча блюдом с холодной телятиной. Никодим Гаврилыч бодро ответствовал миской с холодцом.

   — Ах ты, батюшки мои светы! Срам-то какой! — бросилась разнимать их Авдотья Петровна.

   — Однако же какие здесь страсти бушуют! — рассмеялся бригадир, наблюдая, как дюжая княгиня подвела друг к другу незадачливых женихов (сенные девушки вытерли их лица и кафтаны чистыми рушниками) и заставила троекратно поцеловаться. После чего поднесла всем гостям по чарке еневра. Бригадир выпил и с трудом перевёл дыхание, насмешливо заметил женихам:

   — А что, господа, правду говорят: крепок пир дракою?!

Меж тем по знаку хозяйки внесли первую горячую перемену блюд: жареного гуся с мочёными яблоками, подрумяненного поросёнка, набитого гречневой кашей, бараний бок с салом, горячие домашние колбаски с новоманирным овощем — картофелем.