Нерон. Царство антихриста

Граждане с презрением смотрели на выходцев с Востока, о которых рассказывали, что многие из них принадлежали к секте Христа, что они часто пытались сбежать и, если это удавалось, укрывались у римских христиан, число которых постоянно росло.

Иногда в толпе слышался легкий ропот. Ругали Поппею, которая принимала этих евреев в императорском дворце и требовала от Нерона освобождения заключенных в тюрьму раввинов. Ее обвиняли в предательстве по отношению к Риму, в пренебрежении традициями и ритуалами, предписанными религией предков. Подозревали, что она, пользуясь властью, которую приобрела над извращенцем-мужем, внедряла в его окружение уроженцев Востока, например этого мима-иудея по имени Алитир. Утверждали, что он поддерживает связь с Иосифом бен-Матфеем, иудейским послом в Риме.

Но эта критика почти не была слышна. Казалось, на сей счет даже боги не пришли к согласию. Они вроде бы покровительствовали Нерону — стало известно, что Поппея в Анции произвела на свет дочь Клавдию, которую тут же нарекли Августой. Жрецы отметили это событие жертвоприношениями, дабы возблагодарить богов за ниспосланное Нерону потомство.

Сенаторы и все приближенные отправились в Анций. Даже Сенека присоединился к этой процессии, от которой Нерон отлучил лишь сенатора Тразею — за излишнюю независимость мышления и нападки на власть предержащих. Учитель описал мне радость Нерона, его блаженное опьянение, поэмы во славу великодушных богов, сочиненные им в присутствии сенаторов. Последние в свою очередь растекались в похвалах богам за их доброе отношение к Риму.

Сенат даже предложил возвести статую из золота обеим Фортунам, богиням Анция, в честь которых совершались жертвоприношения и был построен храм Плодородия.

Я молча выслушал Сенеку.

Выходит, боги приняли сторону Нерона? Выходит, учитель забыл об унижениях, которым его подвергли, о скрытых угрозах, о совершенных преступлениях и о владевшей им уверенности, что смерть уже близка, что это она вдохновляла Нерона и руководила императором, любившим кровь?

— В нем живет радость, — шептал Сенека. — Я снова обрел своего юного ученика таким, каким он был когда-то, до того как окончательно пал под натиском страстей… Может быть, этот ребенок… — неуверенно начал он и замолчал, вспомнив, как обманчива надежда, порождающая все наши страхи.

Однако хватило четырех месяцев, чтобы стало ясно: боги играют людьми. И императорами тоже. Клавдия Августа умерла, и отчаяние Нерона превзошло радость, которую он испытал при рождении ребенка.

Вместо игр, которые предполагалось провести во славу Клавдии, сенат предложил устроить церемонии обожествления умершей дочери императора. Сенаторы скорбели преувеличенно и раболепно. Они потребовали соорудить в честь Клавдии Августы храм и назначить специального жреца для поминальных служб.

Нерон рыдал не переставая.

Вскоре он заявил, что устроит для простых римлян праздник в память о Клавдии, чтобы доказать свою любовь великому городу и народу и опровергнуть слухи о его намерении отправиться в Александрию, в Грецию и на Восток, чтобы участвовать в играх.

Он император Рима и не может забыть о славе города и долге перед ним.

Пока Нерон говорил, я наблюдал за ним.

Печаль и отчаяние, не сходившие с его лица в последние дни, сменил страх: утрату Клавдии он воспринял как знак недоверия со стороны богов, тем более жестокий и тревожный, что он случился вскоре после рождения ребенка, которое теперь можно было понять как западню, подстроенную ему высшими силами.

Сенека снова оказался прав: за надеждой идет страх.

И смерть представлялась единственной реальностью, которую боги оставляли смертным.

Мысль о смерти, к которой небесные властители приговорили все живое, не переставала преследовать меня. Снова и снова обращался я с вопросами к Сенеке, не страшившемуся ухода в мир иной. И он снова повторял, что верит в бессмертие души. Было ли это убеждение сходно с верой учеников распятого, уповавших на то, что воскресение откроет им врата вечности, потому что Христос, поправ смерть смертью, навсегда освободил от нее людей?

Прямого ответа на этот вопрос я от Сенеки не получил.

Тогда я начал бродить по Риму в надежде встретить того изможденного человека, Линуса, говорившего со мной на Бычьем форуме после казни рабов Педания Секунда. Но никаких следов его я не нашел. Тем не менее ходили слухи, будто к общине христиан каждый день присоединяются все новые обращенные, которые объединялись вокруг Павла — гражданина Рима, еврея из Тарса и столпа Христова учения. Утверждали, что он знал Сенеку и встречался с ним.

Однако учитель, с которым я поделился скудными результатами моих поисков, выслушал мой рассказ без всякого интереса. Он собирался выехать из Рима в составе императорского кортежа.

Нерон готовился к отъезду в Неаполис, чтобы выступить там перед тысячами зрителей.

Люди со всей Кампании уже начали стекаться в этот греческий город. Жители Александрии по приглашению императора переплывали море, чтобы увидеть и услышать, как он поет, играет на кифаре, декламирует стихи, исполняет главные роли в греческих трагедиях. Множество зрителей должно было прибыть в Неаполис из самой Греции. Нерон постоянно повторял любимую греческую поговорку: «Чего никто не слышит — того никто не ценит. И я должен показать народам империи, на что способен их властитель».

Толпы придворных, преторианцев, тысячи носильщиков скопились перед императорским дворцом, готовясь составить кортеж, к которому должен был присоединиться и Сенека.

Это решение учителя меня удивляло. Разве он не порицал склонность императора к публичным выступлениям, его невнимание к Риму? Нерон собирался показаться на публике в развевающейся тунике, на котурнах, с лицом, скрытым маской, какие носят актеры.

Как Сенека мог согласиться с тем, чтобы правитель Рима принял обличье фигляра? Почему он не заклеймит его, не откажется участвовать в этом кощунственном представлении, убийственном для императорского достоинства?

Сенека посмотрел на меня долгим взглядом и увлек в библиотеку. Там он развернул пергамент и медленно прочел несколько фраз, написанных евреем из Александрии, мудрецом Филоном: «Безумцами, утратившими разум, представляются те, кто высовывается со своей искренностью и откровенностью не вовремя, осмеливаясь перечить на словах, а иногда и своими поступками королям и даже тиранам».

Он предложил мне поразмыслить над этим.

— Я поеду в Неаполис, Серений, и ты будешь сопровождать меня.

Было ли то трусость, верность или послушание, но я поднялся на носилки Сенеки, и мы отбыли в Неаполис вместе.

Я не пожалел о том, что несколько следующих дней присутствовал на представлениях, которые давал император. Нерону громоподобно рукоплескали августианцы и неронианцы, прибывшие из Рима, вместе с придворными, советниками, сенаторами и участниками его развратных похождений.

В первом ряду сидели Тигеллин, Поппея и вторая «супруга» Нерона — Спор, накрашенный и разряженный, как императрица, и так сильно напоминавший Поппею, что казалось, будто Нерон намеренно стремился превратить этого кастрата в непристойного двойника своей жены.

Никогда ранее не видел я Нерона в состоянии такой экзальтации. Стоя один на сцене, он кланялся и приплясывал, приветствуя зрителей, сидевших группами, — жителей Александрии и Кампании, греков и горожан Неаполиса. Нерон декламировал, пел и, казалось, ничто не могло его остановить.

На третий день театр задрожал, но император не обратил внимания на ворчание земли и продолжил представление, которое никто не посмел покинуть.

На пятый день он обедал, усевшись посреди оркестра, в окружении плотной толпы приветствовавших его зрителей, с которыми говорил по-гречески.

— Сейчас я выпью немного, и вы услышите нечто весьма содержательное, — пообещал он.

Он снова поднялся на сцену и пел до самого утра.

В присутствии преторианцев, августианцев и неронианцев никто не мог покинуть свои места.