Ярлык Великого Хана

Лицо Василия вспыхнуло гневом, но он сдержался и, лишь сощурившись на тщедушного Шестака, надменно ответил:

– Ну, для меня, чей род от века княжит над Русью, ты, боярин, по родовитости не далеко ушел от любого смерда. Ты вот маленьких людей хулишь и не видишь того, что на смерде да на ратном человеке вся земля наша держится. Они ее и кормят и от ворогов боронят,– вот потому всякий разумный князь должен им быть отцом и заступником. А вы, «родовитые», только о себе печалуетесь да под себя норовите подгрести все, что зацепить можно и кияжево, и смердово!

– Срамные слова говоришь ты, Василей Пантелеич,– наливаясь темною кровью, зашипел боярин Шестак,– и кабы не был в сей час недужен твой батюшка…

– Ты, Иван Андреич, моего батюшку сюда не приплетай,– повысил голос Василий,– за свои слова я сам умею ответ держать! А ты лучше бы помыслил о себе, да о том, чтобы не пришлось нам спасать тебя от твоих же кабальных смердов. Мне ведомо, что деется в твоей вотчине, которую, к слову сказать, изрядно округлил ты не вельми чистыми путями.

В вотчине моей я господин, мой в ней и закон! – задыхаясь, прохрипел Шестак. – А тебе, княжич…

– Помолчи, боярин, хватит!– крикнул Василий, – Я свое сказал, а коли тебе неймется, тогда дай срок, – я тебе рога обломаю! Кончена дума, бояре, прошу всех в крестовую, на молебен! А ты останься, Семен Никитич, с тобою есть еще разговор.

Бояре, негодующе бормоча и утирая платками вспотевшие лысины, направились в крестовую палату, откуда уже тянуло пряным запахом ладана и слышались возгласы протопопа Аверкяя. Вскоре в горнице остались только княжич и воевода.

– Слыхал, Семен Никитич, – спросил Василий, когда последняя боярская спина исчезла за дверью,– сколь хочется им меня в свою веру обратить? Пусть пождут, я им еще покажу, кто здесь хозяин!

*Смердами, сиротами и людишками в средневековой Руси называли крестьян.

– Не тронь ты их лучше, Василей Пантелеич,– угрюмо промолвил Алтухов.– Того зла, что они на Руси сеют, ты один николи не выведешь, а сила у них большая. С ними свяжешься, – не будет тебе спокойной жизни.

– Страшен сон, да милостив Бог,– беспечно ответил Василий.– Ну, да не о том сейчас речь, я так смекаю, что Лаврушка правду сказал: брянцы со всем полоном в наших лесах заночуют. Прямо на Брянск они от Бугров не дойдут: Пашка Голофеев не дурак и разумеет, что на этом пути мы их легко перехватить можем. Скорее всего, пойдут они правым берегом Ревны и, не доходя Десны, лесом срежут к переправе у Свенского монастыря. Ты как мыслишь?

– Мыслю, как и ты, больше им переправиться негде. От Бугров туда поприщ пятьдесят, – до ночи они с полоном и половины того не пройдут. Стало быть, настигнуть их не столь трудно.

– Добро! Как месяц взойдет, так и выступим. Бери две сотни воев да скажи, чтобы хорошо подкормили коней: пойдем быстро и налегке. Лаврушке дашь саблю либо копье, что пожелает. А все прочее он завтра сам добудет,– видать, парень не промах. Ну, так с Богом!

– Иду, княжич. Все будет исполнено.

Боярин Шестак с трудом дождался окончания молебна. Он, по привычке, истово крестился и клал поклоны, как и все, но смысл происходящего и возгласы протопопа проходили немо его сознания. В груди его кипели гнев и возмущение. Дерзости княжича давно были боярину не в диковинку, но сегодня он был задет особенно чувствительно: род его и впрямь был не слишком знатен, а небольшую вотчину, унаследованную от отца, он увеличил во много раз, пользуясь всякими средствами. Были среди них и такие, о которых боярин сам не любил вспоминать и уж совсем не терпел, когда на них намекали другие.

По окончании молебна он нарочно задержался в крестовой палате, вступивши в долгую беседу с отцом Аверкием, когда все разошлись,– вышел в горницу и приоткрыл дверь в княжью опочивальню. Старый князь неподвижно лежал под божницей, глаза его были закрыты, грудь дышала ровно. Казалось, он мирно спит.

На широком ларе у окна, подстелив овчину, спал постельничий Тишка, Знахарь сидел у изголовья княжьей постели и поднял голову на скрип открывшейся двери.

– А ну, выдь сюда, Ипат,– поманил его в горницу боярин.– Хочу распытать тебя о здравии князя,– сказал он, отводя ведуна к дальнему окну.– Сказывай, будет он жив?

– Сегодня смерть мимо прошла, – уклончиво ответил Ипат,– а когда возвернется за князем, о том лишь Бог ведает. Может, завтра, а может, допрежь того и всех нас посетит.

– Ты не виляй языком, колдун! Сказывай правду!

– Не гневайся, боярин. Сам ведаешь, бывает правда, за которую и батогов получить недолго.

– Коли правду скажешь, меня не бойся, а бойся, коли солжешь: за тобою я тоже кое-что знаю. Сказывай как на духу: выживет князь?

– В эти дни не умрет, но недолго протянет, – подумавши, ответил Ипат.– Жизнь его теперь на волоске: чуть что и оборвется.

– Истину кажешь?

– Истину, боярин. Больше как три месяца едва ли проживет.

Шестак замолчал и задумался, ероша толстыми пальцами редкую рыжую бороду. Потом, пристально глядя на ведуна, спросил:

– А сын твой Ивашка тут?

– А где ему быть? Вестимо, тут.

– Он, поди, не забыл еще, как княжич Василей летось его при девках плетью отходил?

Ты это к чему, боярин?– насупившись спросил Ипат. А вот к тому. На большое-то княжение али не Василей ныне сядет?

– Знамо, он. Ну и что?

– Да ништо… Ты вот что, Ипат: сей же час снаряжай своего Ивашку в Козельск. Коня пусть возьмет на моей конюшне. Накрепко накажи ему пересказать князю Титу Мстиславичу мое слово: старшой-де братец его, князь Пантелен Мстиславич, вельми плох и больше как до Покрова не протянет. Разумеешь?

– Разумею, боярин. Будет сделано.

– Да гляди, язык закуси покрепче и сыну накажи тож, А то у княжича рука тяжелая, чай, твой Ивашка помнит! Пусть не жалеет коня и гонит во весь дух. За три дня обернется, полгривны ему от меня. Да еще пусть скажет козельскому князю, что невдолге я и сам к нему буду.

– Ладно, боярин, все сделаю, как велишь.

– Ну, с Богом!