За пределами желания. Мендельсон

Его губы зашевелились, складывая неразборчивые слова:

   — Да свершится воля Твоя...

Алоиз Грамлер засунул в свою сумку ещё одну кипу нот и повернулся к Анне Магдалене, обнажив ряд гнилых зубов.

— Знаете, что я думаю, фрау Бах? — сказал он с видом человека, который не может удержаться от шутки. — Я думаю, что ваш муж сочинил много музыки.

Фрау Бах, казалось, не слышала его слов и продолжала смотреть в окно, но глупец был в восторге от своей остроты. Усмешка на его поросшем щетиной лице превратилась в широкую улыбку, потом в раскатистый хохот, который в свою очередь перешёл в приступ неудержимого кашля. Наконец его веселье сменилось бульканьем в горле и затихло. Тыльной стороной ладони он вытер слёзы со своих грязных щёк, перекинул сумку на плечо и, шаркая ногами, вышел из комнаты.

Анна Магдалена не двигалась. Она продолжала смотреть на струйки осеннего дождя, стекавшие по оконному стеклу. Она в последний раз смотрела из этого окна, в последний раз видела деревья в парке и домики Лингерштейнского сада вдалеке. Сколько раз созерцала она эти красивые дома, в которых жили люди, имевшие много талеров и не экономивших каждый пфенниг. Только 200 или 300 ярдов лежало между ней и ними, но они казались такими далёкими, словно жили в другом мире. Ну что ж, больше она не увидит эти дома...

Она обернулась и взглянула на пустую комнату. Какой странной и чужой показалась она теперь, лишённая всей мебели, с голыми стенами, на которых белые пятна показывали те места, где висели картины. Она медленно восстановила в памяти комнату, какой она была всегда: с кроватью из орехового дерева, в которой умер Иоганн Себастьян, с гравюрой с изображением Мартина Лютера [6] над кухонным столом, где он любил писать свою музыку, с дубовым сундуком, набитым нотами. Всё исчезло, остались только ноты, грудой сваленные на полу.

Он да, она пыталась спасти их, она спрашивала друзей, не могут ли они сохранить эти рукописи, но они ответили, что их чердаки забиты вещами. И наконец она попросила старьёвщика прийти и забрать их, и он сказал, что возьмёт их, но даст ей не больше пфеннига за сумку, поскольку продать старую бумагу очень трудно, особенно всю исписанную, и никому она не может понадобиться, кроме как продавцам для заворачивания селёдки или домашним хозяйкам для разведения огня или застилки полок и ящиков. Но теперь и нот почти не осталось. Ещё две-три сумки, и она сможет помыть пол, чтобы герр Харрер, новый хормейстер, придя сюда, нашёл комнату опрятной и чистой.

Она была рада, что её Иоганн мёртв и не мог видеть, что сталось с его нотами. У него разбилось бы сердце при виде своих прекрасных кантат, охапками запихиваемых в сумки и уносимых как хлам. Возможно, он всё время знал, что так будет и его произведения разорвут или сожгут и развеют пепел по ветру на все четыре стороны. Накануне смерти он сказал:

   — Да свершится воля Твоя...

И в ту ночь он поведал ей о том, что все они в руках Божьих и должны полагаться на Его безграничную милость. Он оказался прав. Ничего не оставалось делать, как положиться на Его волю и надеяться на лучшее. Он был Господом и мог всё. Если Он захочет, чтобы музыка Иоганна была услышана снова, Он найдёт возможность это сделать. Всё в Его руках.

Но «Страсти» она не позволит засунуть в сумку и увезти как хлам. Нет, не позволит. Она оставит их себе. По крайней мере, это она может сделать. Её Иоганн так любил их, что она даже пыталась их издать, думая о том, каким счастливым это его сделало бы. Она взяла последнюю папку рукописи, конец последнего хора, и повезла её к герру Цейлаху, музыкальному издателю, но ей даже не дали с ним встретиться, сказав, что он очень занят. Наконец он принял её и битых полчаса толковал о том, какой он занятой человек и у него нет ни одной свободной минуты. Да, он знает, что у неё умер муж, и сочувствует ей. Он, её муж, был хорошим музыкантом, но его музыка не нравится народу, а для того чтобы продать музыку в наше время, нужно, чтобы она нравилась слушателям. Однако, чтобы отделаться от неё, он взял ноты, обещав посмотреть их и на следующей неделе сказать, может ли он что-нибудь с ними сделать. Но на следующей неделе он был слишком занят, а потом уехал и когда наконец встретился с ней, то был резок и нетерпелив. Да, он просмотрел сочинение её мужа, и, да, оно оказалось, как он говорил, слишком сложным. Сдвоенный хор — кто может дирижировать в наши дни сдвоенным хором? Затем он стал искать папку, но не мог найти её и разозлился на неё зато, что она отнимает у него время. Не может же он обыскивать всё помещение из-за этих чёртовых нотных листов! В конце концов она ушла с пустыми руками, и теперь «Страсти» оказались даже неполными.

Но всё равно она не выбросит их. Какими бы истерзанными они теперь ни были, она будет хранить и защищать их до конца жизни. Кипа старых нот не займёт много места, а ей будет не так одиноко с ними. Она станет смотреть на них, разговаривать с ними, и ей будет казаться, что в комнате находится частичка её Иоганна. Она притворится, что он ушёл куда-нибудь преподавать или дирижировать хором во время воскресной службы и скоро вернётся. Так просто поверить, что тот, кого любишь, вовсе не умер...

Прошло десять лет. Однажды утром в 1760 году на чердаке одного из домов Лейпцига на куче соломы была найдена мёртвой высохшая старушка. Всё её имущество состояло из старой одежды и нескольких предметов кухонной утвари. Она была похоронена в могиле для нищих за счёт городского муниципалитета за два талера и четырнадцать грошей.

Спустя несколько лет через кладбище Святого Иоганна была проложена дорога, и много гробов пришлось переместить — среди них гроб с телом некого Иоганна Себастьяна Баха, бывшего певчего или хормейстера школы — муниципального благотворительного учреждения при церкви Святого Томаса.

Мир не обратил внимания на эти незначительные события. Происходили великие перемены. В далёкой Америке тринадцать восставших колоний боролись за свою независимость. Спустя тринадцать лет в жаркий июльский день Бастилия, королевская тюрьма, была взята штурмом потной вопившей толпой. К полуночи парижане оказались втянутыми в революцию. Когда последние головы падали с гильотины, голодный длинноволосый корсиканский лейтенант по имени Наполеон Бонапарт выступил на сцену и начал действовать. Таким образом, XVIII век, век куртуазности, гавотов и напудренных париков, оканчивался среди рёва канонады, предсмертных хрипов раненых и лавины победных бюллетеней. Когда эхо наполеоновского землетрясения наконец затихло, Европа, потрясённая и обескровленная, обратилась к поэзии, чтобы забыть о своих печалях, и к музыке, чтобы воспеть свои новые надежды. Романтизм расцветал меланхолическими цветами.

Уже почти столетие прошло с тех пор, как слепой лейпцигский хормейстер умер в своей кровати из орехового дерева. Где-то среди бедных и безымянных мертвецов он спал, позабытый всеми, кроме Того, на Кого он возлагал все свои упованья.

Книга первая

РУКА ПРОВИДЕНИЯ

Глава первая

Ранним сентябрьским утром голубая карета катилась по узким улицам Берлина в сторону гамбургской станции почтовых экипажей. В ней бок о бок сидели двое молодых людей в бобровых шапках, кашемировых шейных платках и перчатках горчичного цвета, в унисон раскачиваясь из стороны в сторону и наклоняясь вперёд с каждым толчком кареты. Один из молодых людей был Феликс Мендельсон, сын банкира, другой — его лучший друг Карл Клингеман [7].

   — И всё из-за женщины! — пробормотал Карл в унынии. Его грустные круглые глаза взирали на пейзаж за окном кареты, а тяжёлый вздох заколыхал толстые, чисто выбритые щёки.