Рекрут Великой армии

— Ради бога, тетя, говорите тише, — сказал я, посматривая на окно, — если вас услышат, мы погибли.

— Я и хочу, чтобы меня слышали. Я не боюсь твоего Наполеона! Он и начал с того, что заткнул нам глотку, но теперь эти времена прошли. Ты скроешься в лесу, как Жан Крафт и другие. Ты проберешься в Швейцарию, и мы приедем туда с Катрин.

Тетя угостила нас еще более вкусным обедом, чем обыкновенно. Я вернулся к четырем часам домой, немного успокоенный ее словами.

В городе я услышал барабанный бой. Сержант Армантье стоял среди толпы и объявлял, что жеребьевка призывников состоится пятнадцатого, то есть через неделю.

Толпа молча разошлась во все стороны. Я вернулся домой печальный и сказал дядюшке Мельхиору:

— Жеребьевка в ближайший четверг.

— А! Они торопятся.

В печальном раздумье и тревоге прошла для меня вся эта неделя.

Глава VI. Жеребьевка

Стоило посмотреть на то, что делалось утром 15 января 1813 года в мэрии города Пфальцбурга.

И теперь призыв сулит мало радостей: приходится покидать родных и друзей, свою деревню и землю и идти бог весть куда, чтобы учиться: «раз-два, раз-два; равнение направо, равнение налево; на-караул! и т. д.». Но зато, в конце концов, возвращаешься домой, а в те времена из ста возвращался чуть ли не один. Идти в солдаты — значило отправляться почти на верную смерть.

Я был на ногах с раннего утра. Облокотившись на подоконник, я глядел на приходивших новобранцев. Жеребьевка началась около девяти часов утра. Скоро на улицах послышался кларнет Пфифер-Карла и скрипка Андре. Они играли тот самый марш, под звуки которого не одна тысяча эльзасцев навсегда ушла со своей родины. Новобранцы танцевали, взявшись под руки, громко кричали, били каблуками в землю и заламывали шляпы, чтобы казаться веселыми. Но на сердце у них было тяжко. Однако обычай требовал этой веселости. Тощий, как щепка, и желтый Андре вместе со своим круглым и толстощеким товарищем напоминали факельщиков, которые, провожая гроб, толкуют о разных пустяках.

Я уже собрался выходить из дому, когда к нам вошла тетя Гредель и Катрин. Глаза Катрин были совсем красные: было заметно, что она много плакала.

Она молча обняла меня. Мне уже пора было идти — пришел черед горожан.

— Эти жеребьевки — одна форма, — говорил дядюшка Мельхиор — уже давно никто не вынимал счастливого жребия. Да и при хорошем жребии всегда приходилось идти в солдаты через год или два. Теперь эта жеребьевка не имеет никакого значения.

Мы вышли все втроем на улицу. Новобранцы толклись в лавках, покупая ленты. Многие из них плакали, но при этом не переставали петь, как безумные. Другие целовались, рыдали и тоже пели что-то. Все соседние музыканты собрались в городе и громко играли на всевозможных инструментах.

Около кордегардии я увидел разносчика Пинакля. Он разложил свой короб и бойко торговал лентами. Я постарался поскорее пройти, но он заметил меня и закричал:

— Эй, хромоногий, стой, стой! Иди же! Я тебе припас хорошенькую ленточку. Эта лента для счастливчиков.

Он махал черной лентой над своей головой, и я невольно побледнел. В это время из мэрии вышел кузнец Клипфель. Он вытащил № 8 и, увидев ленту, закричал:

— А, черная лента! Давай ее сюда! Все равно пропадать! У него был зловещий вид, хотя он и смеялся. Его маленький братишка шел сзади и со слезами говорил:

— Нет, нет, не покупай черную.

Но Пинакль уже начал повязывать ему ленту; кузнец повторял не переставая:

— Вот что нам нужно теперь!.. Мы ведь все приговорены к смерти и должны носить по себе траур.

И вдруг он дико заорал:

— Да здравствует император!

Мы с трудом вошли в мэрию и пробрались по старой дубовой лестнице, по которой, как муравьи, сходили и входили люди. В большом зале наверху жандарм Кельц поддерживал порядок, насколько это было можно. А в соседней комнате выкликивали номера. Время от времени оттуда выходил рекрут, красный как рак, привязывая свой номерок к шляпе, и, опустив голову, брел через толпу, как бешеный бык, который хочет разбить рога о стену. Другие были, наоборот, бледны, как смерть.

Окна мэрии были раскрыты, и с улицы доносилась дикая музыка. Это было ужасно!

Я сжимал руку Катрин, и мы медленно двигались через толпу в залу, где супрефект, мэры и секретари, сидя на трибуне, выкрикивали громким голосом номера, словно оглашая судебный приговор. Да они и в самом деле были приговором.

Нам пришлось долго ждать. Когда меня вызвали, я был бледен, как полотно. Ничего не видя и не слыша, я подошел к урне и вынул жребий.

Супрефект крикнул:

— Номер семнадцатый!

Я молча пошел назад. Тетя и Катрин шли сзади. Когда мы вышли на площадь и я вздохнул свежим воздухом, то сообразил, что вытащил № 17.

Когда мы вернулись домой и дядюшка Гульден узнал мой номер, он был, по-видимому, несколько смущен.

— Да… Ну, это все равно… Все уйдут — надо пополнять потери. А для Жозефа этот номер ничего не значит. Я переговорю с мэром и комендантом. Мне нечего им врать — весь город знает, что Жозеф хромает. В спешке они могут этого и не заметить. Я поговорю с ними, вам нечего беспокоиться.

Тетя и Катрин вернулись домой, несколько ободренные этими словами. Но я не имел больше ни минуты покоя.

По установленному обычаю, очень скоро после жеребьевки начиналось освидетельствование новобранцев, а затем им указывали, куда отправляться. Император любил действовать быстро. Он не походил на тех зубодеров, которые, прежде чем вырвать зуб, долго смотрят вам в рот, показывают вам все свои щипцы и крючки и вызывают у вас судороги прежде, чем наконец примутся за дело.

Через три дня после жеребьевки начался медицинский осмотр.

Еще накануне дядюшка Гульден сходил к мэру и коменданту и, вернувшись, успокоил меня:

— Не беспокойся. Они знают, что ты хромой, и сказали, что таких не берут на службу.

Эти слова пролили бальзам на мое сердце. И я проспал ночь спокойно.

Глава VII. Забрали в солдаты

Когда я проснулся утром в день осмотра меня снова охватил страх. Я вспомнил, сколько народу с физическими недостатками угнали в солдаты и как другие калечили себя и принимали всякие снадобья, чтобы обмануть докторов.

И я решил тоже придать себе вид похуже. Я слышал, что уксус вызывает боли в животе, и, надеясь, что он придаст мне изможденный вид, выпил целую бутылочку уксуса, которую нашел в буфете. Затем я оделся и пошел к дядюшке Мельхиору. Уксус давал о себе знать, и я думал, что бледен, как полотно, но дядюшка Мельхиор, Увидев меня, закричал:

— Что с тобой, Жозеф! Ты красен, как рак!

Я глянул в зеркало и увидел, что я покраснел от носа до ушей.

— Теперь я пропал! У меня совсем цветущий вид! Это все из-за уксуса!

— Какого уксуса?

Я рассказал ему про свою проделку, и он пожурил меня.

Тетя, встретив меня на улице, тоже нашла, что у меня очень бодрый и веселый вид. Щеки мои горели. Уксус, очевидно, поддерживал мои силы.

Ни слова не говоря, я пробрался в зал. Там уже человек двадцать пять подверглись медицинскому осмотру и столько же, потупившись, ждали своей очереди.

Жандарм Кельц ходил взад и вперед по комнате и, заметив меня, воскликнул с изумлением:

— Добро пожаловать! Наконец-то нашелся хотя бы один человек, который рад военной службе. Его глаза так и горят жаждой славы.

Только он произнес этот комплимент, как меня вызвали на осмотр.

— Жозеф Берта!

Я вошел, вовсю хромая. За столом сидели полукругом супрефект и мэры. Секретарь сидел за особым столом. В углу при помощи жандарма одевался новобранец. Его волосы сбились на лоб, шея была обнажена и рот раскрыт. У него был вид человека, которого собираются вешать. Посреди комнаты стояли два доктора. Увидев меня, они сказали:

— Разденься.

Я разделся. Рубашку снял с меня жандарм. Все посмотрели в мою сторону.

— Вот здоровый парень! — воскликнул супрефект.