Граф Обоянский, или Смоленск в 1812 году

Солнце уже закатилось; но запад, окруженный легкими, прозрачными облаками, пылал еще миллионами огней, в них разновидно отражавшихся. Великолепная природа, освеженная росой, пышно лелеялась, совершив торжество дня: так юная красавица, освободясь от душных праздничных одежд, ревниво сжимавших ее эластический стан, нежится в тайном полусвете будуара своего; полупрозрачная ткань облегает округлости ее обольстительных форм… Такая роскошь в ее положении, в ее беспорядке… она вся наслаждение, вся любовь… Прекрасна была она час назад в благоухающей зале, в огне искусственного дня, на прозрачном паркете, отливавшем яркие гирлянды ее платья… но прекраснее она теперь, в этой лени, в этой упоительной неге, этой неограниченной, всемогущей прелести!

Наконец лесистые окрестности корчмы, мало-помалу потухая, слились и потонули во мраке; бледный купол безоблачного неба еще был светел, но земле не сообщал уже лучей своих; по лесу пробегали однозвучные приливы ветра, и изредка раздавался сомнительный шелест и треск, заставлявшие высланных на дорогу сторожевых вслушиваться, подкрадываясь к самой опушке кустарников, подобрав ножны и наблюдая глубочайшее молчание. В корчме погасили огонь; утомленные солдаты дремали подле коней; офицер уснул на плаще подле крыльца; два путешественника наши спали на ковре, где прежде сидели; у ног их лежал слуга и сквозь сон курил давно погаснувшую трубку; только за заднею стеною корчмы слышен был шепот хозяев, которые, пользуясь покровительством монаха, с помощью знакомца Мошки, достав из таинственной колоды свое сокровище, тихонько впрятывали его в замшаный кошелек, который зашили потом, ощупью, под платье жидовки.

Небо уже погасло совершенно; жиды уснули; все, кроме двух сторожевых, спали мертвым сном, закутавшись от холода кто чем мог, ибо офицер не позволил людям своим развести огня, как они желали, из опасения, чтоб на свет не назвать к себе гостей: он слышал, что русские разъезды успевали таким образом захватывать многие отдельные партии фуражиров врасплох там, где вовсе не подозревали близости неприятеля.

Восход луны скоро осветил спящую пустыню леса и уединенную обитательницу оной, дотоле веселую корчму Хамки, с ее высокою крышею и огромной белой трубой посредине. Широкая полоса тени легла вдоль правой опушки леса и сзади строения; полусонная смена вступила на часы вместо утомленных своих товарищей, которые, вложив сабли в ножны, завернулись в шинели и с сим вместе заснули. Уже было за полночь, но вестник сельского утра не пропел о том. Увы! Громогласный певец корчмы Хамкиной, красноперый петух, оглашавший некогда окрестности утренним своим голосом, при первом еще набеге на мирное жилище его, в самую полночь был захвачен на своем кикереку и съеден мародерами.

III

Ближайшая станция от Козин местечко Ляды, довольно большое селение, наполнено жидами, как и все вообще местечки в тамошнем краю. На другой день после описанного ночлега в корчме, около седьмого часа утра, сделалось какое-то особенное движение между обывателями местечка Ляд; на площади, чрез которую идет большая Смоленская дорога, чернелись мантии, сюртуки и шляпы евреев; судя по тесноте, похоже было на ярмарку, но лавки все стояли запертыми; да и до продажи ли чего-нибудь становилось в то смутное время: каждый начал помышлять только о своем спасении. Близкие в окрестностях наезды французских конных отрядов для фуражировки — а под сим благовидным предлогом и просто для грабежа — заставляли мирных жителей предчувствовать близкую всеобщую опасность. Богатейшие из них уже выехали в Смоленск, оставив дома свои на волю божию, а те, которые не могли выехать, старались укрыть пожитки свои от испытанной в околотках жадности неприятелей, не уважавших собственности гражданской. Уже за неделю пред сим срезывали в полях дерн, рыли ямы и в них засыпали землей свои драгоценности домашнего скарба.

Таинственная суетливость евреев и разговоры их вполголоса один с другим служили явным доказательством, что они узнали, или ожидают с часу на час узнать, нечто необыкновенное; а осторожность, наблюдаемая с туземцами, была приметою, что они опасаются их.

— Ничего, мой добрый пан Лисецкий, — говорил косматый корчмарь Лейба Курчевич любопытствующему соседу, — ей-богу, ничего! Поверьте совести ничего! Вам ли бы не сказал я?.. Теперь такая година, что и по ночам не спится: радехоньки, как дождемся солнца — все не так страшно, как в потемках! Евреи собираются на молитву пану богу. Надо молиться, мой добрый пан Лисецкий, и вы молитесь… Эй, Гиршка, погоди! — вскричал он проходившему стороною еврею, стараясь отделаться от пана Лисецкого. — Мне есть до тебя дело: моя горелка на исходе… Добрый день коханому пану. — И проворный жидок потряс на голове шляпу в знак почтения перед соседом и пустился за Гиршкой, с которым и втерся в толпу.

Наружная сторона толпы была в некотором движении: шептали, кашляли, чихали, переходили с места на место и т. п.; но тишина водворялась по мере углубления в средину, неподвижно и безмолвно стояли там почетнейшие из хозяев, и в кругу их занимали первое место раввин [4] Абрам Цимиг и ключ-войт [5] Мошка Гончар. Напрасно желали бы прочитать на лицах их радость, или смущение, или замысел: все черты их были спокойны, глаза без выражения. Долго продолжалось это немое совещание, по-видимому в ожидании общей сходки, и наконец по знаку, поданному раввином, толпа повалила к синагоге.

Синагога, или попросту жидовская школа, в местечке Лядах была на самом Смоленском въезде; она помещалась в довольно большом деревянном здании, построенном в 1804 году усердием покойного раввина Исаия Вольфенбродта, который пожертвовал для сего сам более 500 злотых, а остальное собрал с доброхотных дателей.

Строение имело вид правильного четырехугольника; на каждой стороне было по одному окну, а с улицы дверь, от которой ключ хранился у самого раввина. Сюда взошло многолюдное общество, и дверь заперлась.

Когда места тихо и благочинно заняты были по старшинству лет, сановитый Абрам Цимиг обратился к своей собратии с следующею речью:

— Прежде, нежели грешные молитвы наши принесены будут господу богу, должны мы удостовериться: все ли мы дети одного отца нашего Авраама и жители благополучного местечка Ляд… Нет ли здесь чужого?

Слова сии поселили ужас в синагоге; каждый вскочил с своего места; все закричали: «Смотреть!» У многих сорвалось с языка: «Гвалт!» Каждый поворачивал к себе, чуть не за пейсики, лицо соседа; все суетились, пока наконец тщательный осмотр успокоил встревоженные сердца их.

— Братья и дети, — воскликнул тогда раввин, — важность предмета требует осторожности, а потому я хотел, чтоб прежде каждый уверен был, что здесь все свои. Слушайте: кагал города Орши предлагает нам всеми силами поддерживать слухи, что русская армия уже вся в Смоленске; нам известно, что хотя под Красным и стоит лагерь как будто высланных из Смоленска войск, вроде передового поста от армии, но что это одна хитрость, а действительно никого более в Смоленске нет; однако же эта хитрость удалась совершенно: неприятель уверен, что армия русская стоит недалеко за этим лагерем. Братья и дети! Неисчислимые пользы наши требуют утвердить его в этой мысли. Тогда он не осмелится напасть на Смоленск с теперешними силами. По прибытии же туда русских они, верно, пойдут в Оршу выгонять французов, а потому и нога их не будет в Лядах; клянитесь же перед богом, что вы будете исполнять по вышесказанному!

Ломаные, дикие звуки еврейской речи Абрама Цимига, быв заглушены неистовыми воплями заповедной клятвы, вскоре снова зазвучали и понеслись разноголосицей под закоптелым потолком синагоги.

— Евреи оршанские, — продолжал раввин, — сообщают при этом нам радость, что делается между всеми рассеянными по земле иудеями складка для пособия единоверцам, которые по власти божией должны понести потери имуществ во время войны. В заключение скажу, братья и дети мои, берегитесь: много чужих лиц появилось в местечке; кто знает их намерение? Не проговоритесь о недоброжелательстве к французам: страшно подумать! Больше сказать теперь нечего. Бог да благословит вас.