Юность Маркса

Подчеркнутое внимание, вежливость префекта расположили в его пользу делегатов лионских ремесленников и пролетариев, привыкших к наглой грубости и оскорбительному чванству негоциантов и их посредников.

В ответ на обещание помощи Бувье-Дюмолар получил благодарственное письмо от имени всех рабочих города, которые заверяли, что доброта его запечатлена в сердцах всех трудящихся.

Незадолго до намеченного созыва смешанной комиссии из фабрикантов и рабочих лионский префект послал с нарочным в Париж секретное письмо королевскому министру финансов. Разные чувства — негодование по поводу чрезмерных притеснений рабочих, страх за могущие возникнуть осложнения, желание выдвинуться, разыгрывая роль посредника между враждующими сторонами, и вместе нежелание навлечь недовольство центральной власти — боролись в Бувье-Дюмоларе. Однако нн одно чувство не побеждало.

Префект негодовал, что ввиду невыплаты бургонскими и бордоскими виноделами сорока миллионов рублей правительство увеличило прямые налоги, в том числе и квартирный. Увеличение налогов всей своей тяжестью обрушилось на плечи рабочего, «и это, — писал он далее, — на другой день после революции, которая, как должен был думать рабочий класс, сделана в его интересах, и это — при наступлении зимы, увеличивающей нужду. Против безобразий нового обложения вопиют справедливость, разум, конституционная хартия и осторожность». Главное — осторожность!

Впервые за пребывание на посту префекта Бувье-Дюмолар делился с министром своим беспокойством. Он предостерегал от опасного недовольства среди беспокойного населения; беспокойным населением он считал рабочий люд. Но, не желая быть зачисленным в число неблагонадежных, наперекор всему сказанному, заканчивал он уверением в том, что суровый закон все же удастся выполнить, как того хотят в столице.

7

Иоганн Сток работал не покладая рук пятнадцать — шестнадцать часов. Несколько су, которые он получал на руки, уходили на покупку масла для лампы. Постепенно «немец», как звали Иоганна товарищи, присмотрелся к окружающему. Старик Буври и его жена были очень почитаемы в рабочем городе, и к мастерской в праздничные Дни стекалось множество ткачей со своими нуждами и сомнениями.

Разговоры вращались преимущественно вокруг беды, нагрянувшей весною, — вокруг заработной платы, настолько недостаточной, что она едва покрывала изнуряющие вконец налоги. Иоганн Сток был свидетелем того, как писалась петиция к префекту за тем самым столом, под которым спали он и курчавый Андрэ. Сын Буври Жан, поддерживаемый матерью, кашляя и харкая кровью, сполз с чердака и принял участие в составлении документа. Иоганн знал, что некогда это был здоровенный парень, первый забияка квартала. Жан дважды уходил в Париж, где познакомился с Буонаротти. В Лионе Жан руководил Июльской революцией. Но колючая пыльца шелковичных коконов разъела легкие Жана, как разъедала теперь горло Андрэ. Чахотка была обычнейшей болезнью среди лионских пролетариев.

У хлопотливой, доброй Катерины умерло уже трое сыновей, теперь умирал четвертый. Кашляла и шестнадцатилетняя дочь Буври Женевьева, молчаливая девушка с неразвившимся узеньким тельцем ребенка и беспокойными, чуть покрасневшими глазами.

Женевьева выделывала богатые материи — шелковый бархат — в большой мастерской на набережной Роны. Она уходила работать на восходе солнца. Вечером, вернувшись домой, Женевьева усаживалась на скамье и, не обращая внимания на шутки и заигрывания рабочих, делала букетики из лоскутков шелка и бархата. Искусственные цветы быстро входили в моду и давали кое-какой дополнительный заработок. Единственным сокровищем семьи Буври был кованый сундук, куда складывалось приданое дочери: куски полотна, штука шелка, скатерти, суконный салоп, две-три шали да вязаный капор. Если удавалось продать в дорогой магазин на площади возле биржи букетики шелковых фиалок и бархатных незабудок, Женевьева покупала ленты и тюлевые чепцы, которые немедленно прятала в сундук.

Но не столько ее приданое, сколько сама Женевьева служила постоянной приманкой для холостых рабочих мастерской отца Буври.

Иоганн Сток тоже попробовал приударить за хозяйской дочкой, нежно ущипнув ее за локоть, но его с позором отбросили к стене и обозвали глупым бревном. Несмотря на кажущееся тщедушие, Женевьева была сильна и гибка. Никто лучше не танцевал карманьолы и плавных бургундских танцев, которые принесла в город из деревни старая Катерина.

Женщины в семье Буври были религиозны. Накануне каждого праздника мать и дочь, под насмешки старого Шарля и безбожника Жана, отправлялись молиться в церковь Фурвьер на Зеленом Холме. Для неграмотных женщин торжественные молитвы в разукрашенной церкви были главным развлечением.

Однажды, незадолго до появления Стока в семье Буври, Женевьева по дороге из церкви, на большом мосту Сен-Клэр, потеряла подвязку. Густо покраснев, маленькая работница подхватила спустившийся чулок и побежала, придерживая его рукой. Догнав мать, смущенная Женевьева оглянулась, но успокоилась, увидев, что на мосту никого нет. Малорослого человека в кофейного цвета рединготе, в сияющем цилиндре, с желтой тростью в руках, шедшего позади, она не приметила. Невольный свидетель происшедшего сам напомнил ей эту сценку неделю спустя, подкравшись к открытому окну мастерской бархата на набережной Роны.

Этот франт был комиссионером господина Броше. От него зависела раздача заказов фабрикантом тем или иным мастерским, проверка выполнения и расчет. Господин Каннабер мог дать заработок рабочим и хозяевам станков или осудить их на голод. Влияние его было огромно, поступки — бесконтрольны. Рабочие ненавидели полуприказчиков, полупосредников негоциантов. Хозяева мастерских принуждены были заискивать и давать им взятки. Женевьева содрогнулась, почувствовав наглый взгляд Каннабера на своей шее, груди, ногах. Он прищуренным глазом оценивал ее, как штуку шелковистого бархата, причмокивая губами и поглаживая рукой цилиндр. Каннабер одобрил товар.

— Приходи ко мне в контору, девчонка, — шепнул он, приподнимаясь на носках, — да надень праздничные подвязки.

8

Отец Буври объявил 25 октября нерабочим днем. Вместе со своими подмастерьями он отправился в полдень к дому префекта, где должна была состояться встреча фабрикантов и рабочих.

Иоганн Сток впервые вышел за пределы темной, грязной улочки, где находилась мастерская.

— В аду живем, — говорил ему Андрэ.

Андрэ задыхался в узких, унылых улицах с переплетающимися домами, образующими тупики. Между зданиями были протянуты веревки, на которых висело серое белье, назойливо пахнущее плохим мылом и острым жавелем.

Андрэ всего три года как покинул деревню.

Иоганн Сток не замечал угрюмой нищеты вокруг. В каждом городе, попадавшемся на пути от Дармштадта до Лиона, он видел такие же улицы, такие же дома. Прилипчивый запах пота, темных подворотен, тряпья, не проветриваемых перенаселенных жилищ, гниющей пищи был знаком ему и привычен. Иоганн втягивал его раздувающимися ноздрями, с удовольствием восстанавливая в памяти воспоминания детства. Нищета была интернациональна и одинакова по Рейну и по Роне, благодаря чему немец всюду чувствовал себя дома. Он терялся лишь там, где улицы раздвигались, ноги ступали с пыльной земли на мощеный тротуар, где по обе стороны вместо низких конур возвышались большие, украшенные каменными изваяниями дома. Там Сток терял обычную самоуверенность, стремясь поскорей уйти в глухие переулки.

Но 25-го перед ратушей выстроились рабочие, и Иоганн, затерянный среди них, впервые заметил что дома знати не так уж велики и страшны, что площадь мала, а улицы хоть и чисты, но узки для десяти тысяч рабочих, запрудивших их и весело распевающих «Марсельезу».

Около четырех часов терпеливо ждали рабочие, ничем не нарушая обычного порядка Стемнело. Зажглись лампы, осветив плоский зал, где за столом, покрытым сукном, сидели в высоких креслах уполномоченные. Фабриканты упрямо торговались, не уступали рабочие, и председательствующий Бувье-Дюмолар время от времени брал слово, чтобы усмирить нарастающее раздражение и упорядочить прения. Его вмешательство с восторгом принималось рабочими, по вызывало откровенное негодование негоциантов…