Степан Бердыш

Из потайного чуланика вкатился Савва Кожан. Чудо без сна и устали. Во дворце мало кто знал о его существовании. Телохранитель и истец-шпион, посыльник и прислужник, он в одиночку стоил сорока слуг и осведомителей. Присутствие в царских хоромах уродца не было редкостью. В то время столичные дворы ломились от убогих, юродивых, карлов. Мало, как раз им-то и поручались дела отдельной щекотливости…

Перебирая бумаги, Годунов любопытствовал:

— A что, Савва, давно ль видел Федьку Стручка и Стеньку Бердыша?

— Федьку я, Борь Фёдь, днесь видал. С безделья у целовальника прохлаждается. А Степана Пшибожовский намедни словил, да в подклеть, — чечёткой прозюзюкал карлик.

— Пшибожовский?! Вишь, расшалился, неугомонь, падаль ляшска! Ну так вот что, поди передай ему моё, нет, государево повеление. Чтоб освободить Бердыша. Немедленно! И приведь ко мне и Федьку, и Стеньку.

— Я, чай, боярин, не послушает полячищка-то. Нынче никто его унять не волен. Окромя Шуйских и Сапеги. Да и мне ль, юроду сирому, на люди государские приказы разносить?!

Годунов и сам горячку свою подсёк. Посуровел, кашлянул и, раздавив бесёнка там, внутри, молвил ровно, почти ласково:

— Зарвались гораздо Шуйские и свора прихвостней ихних… Да. Ну, с людьми, сам знаешь, туго, как никогда. Ты вот что: выжди, а как смеркнется, взломай тайком темницу — где она, чай, сыщешь. Да исторопно доставь Стёпку. Осилишь? Поди, не впервой…

Савва просто закатил свирепые глазки. Красноречие такому без нужды.

— Ага. Вот ещё что, Саввушка. Я так думаю, надобно разок проучить злыдня посполитого. Примерно, чтоб неповадно. Небось на месте докумекаешь, как и что?

— Подводил тебя когда? Что мне лихо и беда? — в Кожане нечаянно проснулся «златоуст».

— Ну и славно. С Богом, Саввушка.

Пружинистыми подскоками Кожан выбрался из покоя. Хозяин проводил его долгим взглядом и отрешённо уставился в бумаги. Несмело заглянул Луп-Клешнин, засветил кенкет. Растягивая слова, выдохнул правителю в ухо:

— Щелкалов с тобой, Борис Фёдорович, потолковать рвётся. Днём с Бахтеяром о чем-то шушукались. С того времени в заботе и хмур.

— Никак пронюхал, леший раздери, про городки, — пробормотал Годунов. — Вот уж кого на ноготок не проведёшь, малости не утаишь. Либо господь дьяка Андрея разумом столь светлым наделил, либо его уши сквозь стены прорастают. Жить бы нам душа в душу — лучше для Руси, ей-богу, не пожелать. Ан нет, больно хитёр дьяк. Двум волчарам одного косого не поделить.

Клешнин, не разобрав невнятицы, ждал в полунаклоне.

— Вот что, Андрей Петрович, — голос Годунова окреп. — Известил ли ты Еронку Горсея, купца аглинского, что я его видеть хочу?

— Вестимо, Борис Фёдорович. С час дожидается.

— Добре. Так ты, милый, займи покуда гостя. А я тем часом с дьяком перемолвлюсь. И постарайся, чтоб не пересеклись…

— Будь спокоен, Борис Фёдорович. Ерон до шахматов падок. За уши не оттянешь. Я уж с им игру начал.

— Вот и чудно. А где, сказываешь, Щелкалов-то?

— Ну, самое много полчаса с Бекманом скрытничают, затворились. А пред тем к тебе мерился.

— Оно так и есть. — Борис ответил каким-то своим думам.

— Чего изволишь? — подобострастно откликнулся Клешнин, но Годунов резко оборвал:

— То не до тебя. Ступай к Горсею.

Поклонясь Ближнему боярину, Клешнин вышел. Борис Фёдорович крепко задумался. И было о чём…

Вербовка

Под вечер никем не замеченный Кожан вернулся в обиталище нищих и воров. Его явление заставило Лентяя раз сорок перекреститься.

— Ну и и-ик-и-ик-спугал ты-ик меня, Са-ик-ва. — Зачастил перебивчато, икая: видимо, от избытка чувств!

— Уйми крик, сатана, — цыкнул Кожан. — А лучше поспешай-ка за мной, да незаметно чтоб.

— Куды это?

— На кудыкину гору, в Пшибожовского нору, — бубнил Савва. — Да сними своё скоморошье убожество, петух разэтакий, — кивнул брезгливо на нелепый наряд нищенского поводыря.

— Ой, да как это, как это, родимый?! Да чтоб я к аспиду и по доброй воле? — отважно причитал пузырь, пятясь от зелёных искрин в карловых глазницах. Не тратя слов и слюней, тот вынул длинный флорентийский кинжал, поднёс к рыхлому подбрадию толстого. Лёха пищал, загребая воздух рыкастым зевом и дробно попукивая. Сверкучая брусничка выпукло зависла на небритой коже, потом пошла бухнуть. Лентяй помертвел и сник. Тут подобие жалости перевернуло Кожана. Клинок отсох к полу.

— Да ты, Лёха, гляжу, не только Лентяй, а трус, каких поискать.

Лёха согласно кивал, тяжко отдувался и быстро темнел в промежности, как куль со свежей свининой.

— Ну и братец мне достался, однако. Да не ловчей ли б сгинуть тебе в полоне татарском, чем сейчас род свой позоришь? — сомневался Савва. — Стоило выкупать такое сокровище. Я-то, мнил, дурень, будешь мне сменой достойной, голованом дельным. А ты… А-а!!! Да и брат ли ты мне? — от Саввы захолодело, жуткий зрак набряк мраком, недобро застыл, рука потянулась к поясу. — Можа, ты выгулок гиены, подладившийся под меня — козла доверчивого?

Лёха Лентяй кургузым пеньком шмякнулся на колени.

— Братка-ик, одумайси-ик! — заголосил, весь провалясь в икоту. Сильный щелчок в губы умерил силу восторга до сиплого шёпота. — Ты вспомни, братка, родимые пятны у нас одни на правых грудях. — Теперь Лентяй не только мок, тяжелея штанами, но и протух. Его вонь саженями отхватывала незаражённый воздух.

Какое-то из трёх этих обстоятельств, видать, образумило Кожана. Ножевой зырк застила сомнительная замена нежности. Залопушив нос губою, уродец, как былинку, поднял увесистого брательника за пояс. Тот пёр влагой уже и в верхней части: слёзы, сопли, слюни, пот…

— Нехай… Последний вечор ты в предводителях. — Савва помолчал, хмуро продолжил: — Кто из надёжных ребят обретается поблизь?

Оправившийся Лёха залопотал:

— Э, да почитай все! Влас Сермяга, Фофан Драный, Филька Макогон, Захар Волку-сват, Кузя Убью-за-алтын…

— У-тю-тю… Расслюнявился, тетёха. Хва, буде, ша… Любого из них с лихвой за дюжину таких вот сонных недоварков отдал бы. — Лёха в притворной обиде загрыз губу, но Кожан устало завершил. — Хрен с тобой, пёсь паскудная. Кликни мне Кузю.

Облегчённо кряхтя, Лентяй брюзгливо заголосил: «Га-ан-нка-а»! Из темноты вынырнула худющая, вертлючая, некрасивая бабёнка от тридцати до полтинника.

— Чаво те, Лёшенька? — отозвалась с готовностью на всё.

— Ну-кось подай Кузю Толстопятого. — Изрыгнул Лёха, для примерной повелительности шлёпая немалой ладошкой по хрустнувшей спине зазнобы. Та с поросячьим визгом понеслась в тучно обвисшую темь. Савва только харкнул на это, затёр плевок крошечным сапожком на мягкой подошве.

Пользуясь удачей, Лентяй сплавился куда-то. Кожан остался один. Брови подрагивали. Лоб рассекли морщины. И куда подевалась сквозящая тупость в одичалом лике?

Зашаркали, близясь, шаги.

— Пошто звал, Лентяй? — набатом затрубило издали. Ещё четко не обозначились очертания узкоплечей мосластой махины, а длиннющая рука Саввы потянулась снизу к вороту посконной рубахи верзилы, дёрнула к земле. Великан машинально мотанул средней величины казанками — в морду предполагаемого налётчика. По вполне понятным причинам словил лишь упругий ветерок. Качнувшись, грянулся ворохом костей на юркое тельце карлика, на ощупь огребая жилистыми лапами.

Минуту катались по взборонённой земле, покуда Кузьма не убедился в превосходстве соперника. Вспорхнул кверху нож. Но коротышка обладал сверхъестественным чутьём. Предваряя выпад, он трахнул Кузю затылком оземь. Заполыхали лепестки приближающегося факела.

— Ну, буде дурить, Кузьма, — тяжело выдохнул Савва, откатываясь.

— Кха, бесовы шутки. Вона, значит, кто меня изломал, змей медноглотый! — заревел детина, отряхиваюсь. — Я бы сказал бы: медведь бы, да на Николу своими руками вот этаку гору умял. Что ж ты, карачун тебя сгуби, вражина коротконогая, брата кровного по песку возишь? Как шакала вшивого. Шершень ты угрюмый, удав недоклёванный!