Воевода

   — Русалки! И какие красивые! — жарко прошептал ловелас и подался вперёд.

Девушки заметили бравого вояку и со смехом начали брызгать в него водой. Думбар, притворно рассердившись, сделал вид, что собирается войти в воду. «Русалки» с визгом отступили, и вдруг одна из них погрузилась в воду с головой.

Подруги всполошённо закричали, не зная, как помочь девушке, видимо попавшей в водоворот. Тогда Думбар не мешкая, решительно бросился в воду, в несколько мгновений настиг девушку и с ней на руках вышел на берег.

   — Моя нимфа, — нежно произнёс толстяк, не обращая внимания на потоки воды, стекавшие с его некогда щегольского костюма.

Он потянулся к девушке губами, та послушно подставила свои, но... кто-то из подруг крикнул что-то предостерегающее, и девушка, выскользнув из объятий героя, бросилась бежать. Думбар, разгорячённый, несмотря на купанье, бросился было за ней, но услышал сверху смех. Это прибежали на крики девушек его товарищи.

   — Наш донжуан и здесь нашёл себе пассию! — воскликнул Гилберт.

Девушка издалека что-то прокричала.

   — О чём она? — растерянно спросил Думбар у толмача.

   — Она назвала тебя своим ангелом-хранителем!

   — Ну зачем уж так возвышенно! Я предпочёл бы более земные проявления благодарности.

В избе их ждали свежеструганые столы, на которых стояли только солонки, перечницы да флаконы с уксусом.

   — Не густо, — обеспокоенно сказал Думбар шедшему за ним следом Гилберту. Он неожиданно почувствовал зверский аппетит, заставивший его на время забыть свою нимфу.

   — Пища русских хоть груба, но обильна, — сказал Заборовский, правильно понявший красноречивый вздох толстяка. — Голодным из-за стола не выйдешь!

Тем временем дьяк неторопливо занял место в переднем углу, по правую руку сел молодой князь, рядом с ним пригласили сесть капитана. Остальные иноземцы расселись следом за Маржере, не чинясь, меж ними и толмач. По левую руку от дьяка заняли свои места служилые люди строго по старшинству.

Слуги внесли большой хлебный каравай и поставили перед дьяком. С благоговением его понюхав и перекрестив, дьяк начал заниматься, с точки зрения иностранцев, странным делом: отламывать от каравая внушительные куски и передавать их через слугу поимённо:

   — Это тебе, князь Дмитрий Михайлович! Отведай хлеб-соль!

Пожарский встал, поклонился и принял с благодарностью. Понимая, что в чужом доме надо и действовать по чужому уставу, Маржере и остальные гости сделали то же самое.

Затем двое слуг внесли внушительных размеров братину [19], наполненную хмельным мёдом, и ковш с закруглённой рукоятью. Дворецкий, зачерпнув из братины полный ковш, подал его дьяку. Тот встал и, взяв ковш, торжественно провозгласил здравицу государю, назвав все его титулы. Потом по очереди выпил каждый из присутствующих.

Не торопясь, слуги расставили перед каждым из пирующих небольшие оловянные миски, а по центру стола — большие блюда с двумя, а то и с четырьмя ручками, так что вносили их по двое—четверо слуг. На них — различное холодное мясо, нарезанное тонкими ломтями, чтобы можно было брать руками, — баранина, яловина [20], свинина, заячьи тушки, лосятина, куры и утки. Рядом ставились блюда с овощами: редькой, солёными огурцами, квашеной капустой, грибами, чесноком.

Одна за другой появлялись братины с медами белым и красным, обарным и ягодным, а также с пшеничным вином [21] добрым и боярским. Была даже греческая мальвазия.

— Ты не очень нажимай, — шепнул Гилберт Думбару, засунувшему в рот сразу ползайца и пытавшемуся пропихнуть его внутрь с помощью доброго глотка ягодного мёда, очень ему понравившегося и вкусом и цветом, а главное — крепостью. — Это ведь только начало. Говорят, у русских принято подавать по сорок—пятьдесят блюд.

Действительно, слуги продолжали таскать из поварни одну ведёрную кастрюлю за другой. За холодными мясными закусками пошли мясные кушанья варёные — шти, уха и рассол, которые хлебали по двое-трое человек из одной мисы. Меж ухами подавали пироги с мясом, рыбой, горохом и крупами. Затем появились кушанья жареные — печёные и сковородные: гусь с кашей, бараньи ножки, начиненные яйцами, свиные головы под студнем с чесноком и хреном.

Хозяин тем временем произносил здравицу за здравицей, перейдя от царствующего дома к присутствующим, понуждая пить снова и снова. Если кто-то, на его взгляд, плохо ел, он выбирал кусок от стоявшего перед ним опричного [22] блюда и, положив на миску, посылал со слугой. Тот, кому предназначался кусок, должен был встать, поблагодарить за хлебосольство и обязательно съесть, изображая на лице удовольствие, чтобы не обидеть хозяина. Маржере, которому был послан огромный жирный кусок окорока, попытался было с брезгливостью отказаться, но предостерегающий взгляд Заборовского заставил его подчиниться.

Хуже пришлось Мартину Беру. Бедный студент, боясь опьянеть, оставил очередной ковш с мёдом нетронутым, но получил тут же от всё подмечавшего хозяина объёмистую чашу с водкой, которую вынужден был выпить стоя и залпом, «полным горлом», как посоветовал ему Афанасий Иванович, после чего вскоре впал в буйное веселье и начал горланить лихую студенческую песню. Думбар, гогоча как жеребец и часто икая, пытался подпевать.

Власьев, понимавший латынь, улыбался, однако, когда студент начал орать совсем непристойное, покачал головой и сказал дворецкому:

   — Зови гусельников, пусть споют что-нибудь наше.

В избу вошли и глубоко поклонились, правой рукой коснувшись пола, двое скоморохов, одетых поверх исподнего в шубы, вывернутые мехом наружу, в масках и колпаках. Один держал в руках гусли, другой — гудок [23]. Полилась старинная песня:

Капитан, уснувший было от унылого речитатива, спросил у толмача:

   — О чём поют эти люди?

   — О нашем покойном государе Иване Грозном.

   — Жестоком? — поправил Маржере.

   — Он не со всеми бывал жесток, — не согласился толмач. — В песне поётся о его справедливости и щедрости, проявленной к разбойнику.

   — Вот как? — удивился капитан. — Значит, народ хранит о нём добрую память? Жалеет? А правда ли, что жив его сын, царевич Димитрий?

Толмач испуганно отшатнулся:

   — Нет, нет!

Власьев, слышавший разговор, пронзительно взглянул на капитана:

   — Откуда у тебя такая весть? Иезуиты нашептали? Им бы этого очень хотелось.

Маржере гордо выпрямился, насколько было возможно после стольких ковшей мёду, и закрутил ус:

   — Я с иезуитами не якшаюсь! Я — гугенот и воевал с католиками. А слышал просто пьяную болтовню какого-то шляхтича в краковской харчевне.

   — Враки всё это! — строго сказал Власьев. — Истинно известно, что царевич покололся сам во время приступа падучей и похоронен в Угличском соборе.

Он перекрестился, потом зыркнул глазом на скоморохов:

   — Что пристали? Давайте ещё, да повеселей!

Гусельник и гудочник ударили по струнам и громко запели:

   — Это, видать, весёлая песня! — заметил Маржере. — О чём она?

   — Вроде той, что пел ваш студент. О пьяном веселье, — насмешливо ответил толмач.