Отшельник Красного Рога. А.К. Толстой

Вот уж за первыми офицерскими званиями получены погоны штабс-ротмистра, что означало — осталась всего лишь одна ступенька до вожделенной цели.

Но ещё одна лишняя звёздочка на плечах молодого офицера оказалась недосягаемой — вышел указ о том, что право на дворянство отныне может дать лишь чин полковника!

Как ни заставлял себя идти и идти к заветной цели, сжав зубы, пересиливая все невзгоды постылой военной службы, сил всё же не хватило. Фет вышел в отставку, вскоре женился, затем завёл одно, вскоре другое имение. Он был уже известен как талантливейший лирический поэт. Но обида, нанесённая ему ещё в детстве, не уходила, болью саднила в сердце. Ему казалось, что и в среде его близких друзей-писателей на него смотрят как на чужого, не их поля ягоду.

Последнего, скажем прямо, не бывало. Разве могло прийти в голову дворянину Тургеневу или графу Льву Толстому, что, поскольку их любимый поэт и близкий друг Фет по бумагам разночинец, посему они с ним не станут и знаться? Чушь какая-то! Но что можно было поделать с уязвлённым самолюбием...

Наконец он решился на самую крайнюю меру — написал царю. Он тоже решился просить, но не того, что просил у императора, к примеру, граф Алексей Толстой. Отставной гвардии штабс-ротмистр А. А. Фет просил высочайшей милости присоединить его «к роду отца со всеми правами, этому роду принадлежащими».

Лев Николаевич Толстой, которому Фет тут же сообщил о своей радости, ему ответил: «Очень удивился я, получив ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, хотя и слышал... давно уж историю всей этой путаницы; и радуюсь вашему мужеству распутать когда бы то ни было. Я всегда замечал, что это мучило вас, и, хотя сам не мог понять, чем тут мучиться, чувствовал, что это должно было иметь огромное влияние на всю вашу жизнь».

Слов «чем тут мучиться» Фет явно постарался не заметить. Царский указ, даровавший ему отныне дворянское звание, казалось, и впрямь стал для него словно венцом всех его жизненных свершений. Он даже не понял, почему самые близкие его друзья, которых он когда-то несправедливо подозревал в некоем отчуждении от него, именно теперь стали как-то насмешливо относиться к тому, что он, известнейший в русской литературе Фет, стал вдруг с особым наслаждением подписываться своим новым именем: Шеншин.

По этому поводу чуть ли не дошло до разрыва отношений с Иваном Сергеевичем Тургеневым, который якобы где-то неосторожно обмолвился о том, что давно знает прекрасного поэта Фета, но ничего не читал шеншинского.

Фет никогда не заговаривал с Алексеем Константиновичем Толстым о перемене в своей судьбе. Слишком уж полярно противоположны оказались их жизненные поступки.

В конце концов, поведение Фета можно понять. Труднее, должно быть, и теперь понять и принять то, как распорядился собственною судьбою граф Толстой.

В самом деле, много ли в истории найдётся лиц, которым самим фактом происхождения и связей было предопределено место в кругу сильных мира сего, что так высоко ценится среди многих и многих людей?! Но, наверное, ещё меньше в истории тех, кто, следуя велению своего сердца, обрёл в себе силы отказаться от самых искусительных соблазнов власти и оценить самые громкие и соблазнительные звания и чины как ненужную шелуху.

Увы, кроме Ивана Ивановича Шувалова, в русской истории мы не назовём никого. Будучи фаворитом императрицы Елизаветы Петровны, он нашёл в себе силы, чтобы не пойти проторённым путём «людей в случае», и отказался от графского достоинства, предложенного ему императрицею, не принял от неё в дар ни одной деревни. В истории он остался другом и покровителем великого Ломоносова и основателем Московского университета и Петербургской академии художеств.

Другой человек схожей судьбы — один из благороднейших русских людей, талантливейший поэт, прозаик и драматург, беспощадный обличитель тирании и деспотизма — Алексей Константинович Толстой.

А ведь, казалось, его род, как и он сам, был обязан своим положением в обществе именно тому самому везению, тому самому «случаю», что, как по волшебству, в одно мгновение превращало доныне неизвестных людей в сильных мира сего!

Впрочем, этот роман так и задуман — вся неповторимая судьба героя от самых его корней...

Часть первая

ПРЕДТЕЧА

1

два лишь показались деревянные пригороды столицы, сердце предчувственно сжалось и затрепетало. Да нет, ещё ранее, должно быть, уже на последней у границы России маленькой немецкой почтовой станции — аккуратной, чисто прибранной, с цветочными горшками в плетёных корзинах перед окнами, — будоражаще вошла в сознание мысль: впереди — дом!

Что ж говорить о душевном настрое, когда по сторонам дорожной кареты замелькали гранитные парапеты Фонтанки, дородные и затейливые дворцы, на задах которых то там, то здесь виднелись только что распустившиеся сады, и он переступил порог особняка, приметно выделяющегося в линии строений между Обуховским и Семёновским мостами.

От волнения ещё больше стал припадать на правую ногу, когда узрел наверху парадной лестницы матушку и спускавшихся следом за нею девиц.

Сразу даже не сообразил, что это сёстры, за его отсутствие не только выросшие издёвочек, но ставшие совсем невестами.

   — Алёша! Живой! — Матушка обняла сына, и он, целуя её, ощутил привкус слёз, которых она не скрывала, хотя счастливо улыбалась.

Он тут же подхватил на руки Ольгу, потом, кажется, Анну, но матушка его остановила и поворотом всё ещё красивой, гордо посаженной головы указала на начинающуюся от лестницы анфиладу:

   — К нему, к нему! Давеча спрашивал, когда проездом был князь Репнин [3]: скоро ли тебя ожидать? Так что с нами ещё успеется... А уж его, коли он настроился, не искушай. Ступай, ступай к нему. Всё обойдётся, я чувствую: встал нынче, как говорится, с правильной ноги...

Не заметил, как пролетел одну за другой комнаты и оказался перед резными дверями кабинета.

И как раз здесь, у этих дверей, радостное возбуждение души вдруг сменилось чем-то таким, чему сразу и не подберёшь названия. Оробел? Да нет, тут другое...

Слуга в красной ливрее, почтительно склонившись, уже распахнул дверь, и Алексей Перовский, усилием воли взяв себя в руки, чтобы окончательно не стушеваться, не броситься назад, шагнул, как входят в воду, в полумрак огромного кабинета.

Граф Алексей Кириллович [4] сидел в дальнем конце с краю большого стола — во фраке со звездой, сухой и жилистый. На его тонком и строгом стареющем лице, казалось, не дрогнула ни одна жилка — и только неожиданным блеском вспыхнули умные глаза, когда Алексей, чуть склонившись, припал к узкой, унизанной перстнями руке.

   — Будет, будет! — отдёрнул руку граф. — Садись насупротив, к свету. Дай тебя разглядеть.

Взгляд скользнул по стройной двадцатидевятилетней фигуре штабс-ротмистра, затянутого в мундир лейб-гвардейского уланского полка, задержался на Владимире четвёртой степени, Анне второй с алмазными знаками к ней и на зелёном кресте — ордене, особо установленном для саксонцев, отличившихся усердием к России, и для русских, служивших в Саксонском королевстве.