Патриарх Никон

Шёл он в таких думах три дня, и на четвёртый, голодный, весь в пыли, он приблизился к монастырю.

Было послеобеденное время, и колокола монастыря звали к вечерне. Не встречая никого на дворе монастырском, Ника подошёл к колокольне, чтобы послушать музыкальный перезвон и дождаться, когда звонарь, окончив его, сойдёт вниз.

   — Единогласие, — подумал Ника, — производит такое успокоение, и у своего батюшки я ввёл это при богослужении, а то в других приходах: иерей читает одно, дьяк другое, клир третье, а народ бормочет на разные лады, кто «Отче наш», кто «Богородицу».

Мысль эту перебил сошедший с колокольни низенький подслеповатый иеромонах. Он был в одном подряснике и в шапочке. Увидев высокого, почти трёхаршинного статного крестьянина, с палкою и котомкою на плечах, он принял его за паломника.

   — Откелева? — осклабил он жёлтые свои зубы.

   — Издалека.

   — Паломничаешь?.. Богоугодное дело... богоугодное...

   — Не паломничаю, а поклониться пришёл св. мощам Макария, поклониться и молить его заступничества у игумена сей святой обители, и да причислит он меня в виде послушника к святой вашей братии.

Иеромонах поднял вверх голову, взглянул на Нику и произнёс полушутя:

   — Да тебе в княжескую рать, а не в послушки; здесь тоже солоно хлебать — день-деньской в работе, а ночью на страже. И коли не грамотен, то век промаешься в послушках.

   — Грамоте обучен и службу всякую церковную знаю; евангелие, писание святых отец и правила и греческую мудрость изучал...

Иеромонах прищурил глазки и сказал:

   — Всякая ложь и гордость — бесовское наваждение... Откуда ты, паренёк, мог у отца своего научиться так, да в такие годы... чай и двадцати нет.

   — Без малого.

   — Видишь, а наговорил с три короба; да вот мне с полвека, а дальше псалтыри не пошёл... Иди со мною в братскую трапезу, там повечеряешь, а я схожу к отцу игумену, порасскажу о сказке твой. Вишь, и двадцати нет, а греческую мудрость изучил.

С этими словами иеромонах поплёлся вперёд. Ника последовал за ним. Вечерня, между тем, отошла, и в обширную трапезную собралась вся братия.

Братия дали гостю почётное место и накормили его.

После трапезы иеромонах повёл Нику к игумену.

Последний принял его в своей келье. Это был добродушный, ласковый старичок.

Игумен расспросил подробно, откуда он, где и чему учился. Старика удивила обширность его знаний и его природный ум. Красноречие же Ники привело его в восторг.

Побеседовав с ним более часу, он вдохновенно сказал:

   — Да будет благословен приход твой в сию обитель, стезя твоя — стезя св. Макария, и да почиет на тебе, сын мой, благодать Божия и моё благословение. Аминь. Ступай с миром — тебе я назначил келью, отдохни с пути, а завтра, после заутрени, зайди ко мне для беседы.

Так водворился Ника в монастыре св. Макария.

IV

СЫН КОЗЬМЫ МИНИНА СУХОРУКОГО

Ника сделался вскоре в монастыре Никитой Миничем — все стали его уважать и любить.

Удаляясь от всех дрязг и сплетен и занимаясь или делом монастырским, или же изучением богослужебных книг, чтением святых отцов и греческих писателей, Никита Минич образовал свой ум, и многое из тогдашних порядков и в монастыре, и в церковной иерархии стало ему не нравиться.

Восстал он против непорядков и, к его счастию, нашёл сочувствие в просвещённом игумене — в монастырскую службу введено единогласие и стройный порядок.

Дошло об этом в город Нижний, и оттуда стекались богомольцы в монастырь, в особенности в дни праздничные.

Однажды вечером, пред каким-то праздником, соборная церковь монастыря была особенно полна.

Монахи на клиросе пели, а громовый голос Никиты Минича раскатами разносился по сводам храма и производил неизъяснимое религиозное впечатление, — вдруг к клиросу подошёл высокий, плечистый боярин.

Остановясь у клироса, он благоговейно молился, а когда кончилась вечерня, он, приложившись ко кресту и иконам, подошёл к Никите Миничу.

   — Пожил я много на веку своём, много слышал, но такого благолепия не видел, и все говорят, дело то твоих рук; исполать тебе и слава и честь, батюшка, соколик, уж не побрезгай, приезжай ко мне в Нижний хлеба-соли откушать.

Никита Минич стал отказываться. Боярин настаивал.

Старик разобиделся и сказал:

   — Ну, коли не хочешь, Бог тебя прости, а я, многогрешный раб Божий, думный дворянин Нефёд Козьмич Сухорукий, — подавно.

Едва послышал дорогое тогда для каждого русского и, в особенности, для нижегородца имя, как Никита Минич схватил руку боярина, поцеловал её и восторженно произнёс:

   — Не заслужил я ещё чести великой сидеть за столом именитейшего думного боярина, прости меня, непременно приду когда-нибудь, и накорми хоть с челядью.

   — Скромен ты, и тебе за это и честь, и слава, но св. евангелие гласит: последние да будут первыми. Будешь ты как мой гость сидеть на самом почётном месте. Простой был человек отец мой, по кличке Минин... мясник... прасол, а видишь, как взыскал меня своею милостью царь, ясный сокол мой, красное солнышко, — в думные дворяне пожаловал отца моего и меня. Теперь не побрезгай хлебом-солью; бывают у меня люди торговые, гости из Москвы, а ты человек молодой, почёт и знакомство тебе не повредят.

С этими словами Козьма Минич простился с Никитою Миничем и вышел из монастыря — последний проводил его до Макария.

Спустя неделю из монастыря послали Никиту в Нижний. С трепещущим сердцем приближался он к терему Сухорукого, где временно остановился сын Минина, так как бывший терем его уступлен им был для невесты царя Хлоповой. У ворот стояло много троек, с бубенчиками, — лошади все кровные и охотницкие. Кучера в поярковых шляпах с павлиньими перьями да в армяках суконных с серебряными казанскими пуговицами. Всё это были приезжие гости.

Когда скромный послушник, оставив лошадку у ворот, приблизился к сеням, навстречу вышел к нему Нефёд Козьмич с хозяйкою дома, Марьею Ивановною Хлоповою; Нефёд поцеловался с ним, взял от него просфору и ввёл его в трапезную. По дороге Нефёд скороговоркой сказал:

   — Вот уже девятый годок, как схоронил я в Спасопреображенском соборе отца моего Минина, а теперь в поминальный день я там панихиду служил... Теперь у меня поминальная трапеза. Зайди... милости просим...

Они вошли в столовую.

Гости сидели уж чинно за столом. Сухорукий ввёл туда Никиту Минича, и когда тот помолился пред иконой, он указал ему место под образами.

Послушник оробел, сконфузился и не хотел идти.

   — Ступай, — сказал ему Нефёд, — тебе, быть может, и повыше придётся сидеть. Гляди, уж теперь благодать Божия на тебе. Коли б у отца моего таких молодцов была хоша бы только сотня, то весь мир был бы в полону у батюшки царя. Вот и я хоть недостойный раб, а сидел с батюшкою царём да именитыми боярами за одним столом... Теперь за молитву и трапезу.

Настоятель собора, присутствовавший здесь как единственный представитель духовенства на обеде, прочитал своим ясным и громким голосом молитву, и все взялись за трапезу.

   — А расскажи-ка, Нефёд Козьмич, — сказал вдруг один из гостей, — как сподобился ты сидеть с батюшкою царём да с именитыми боярами за одним столом?

   — Длинно и долго рассказывать...

   — Рассказывай, и трапеза слаще будет, коли услышим разумное твоё слово, Нефёд Козьмич, — заметил один гость.

   — Не буду, — начал Сухорукий, — рассказывать то, что вам ведомо, а лишь то, как Бог сподобил узреть нам на царском пресветлом престоле красное солнышко Михаила Фёдоровича. Было то постом: собор в Москве избрал на царство отрока Михаила Фёдоровича, но не знал, где он пребывает; люди же сказывали, что он аль в Ярославле, аль в Ипатьевской обители с матерью-монахиней. Вот и избраны в челобитчики к нему Феодорит, архиепископ рязанский, три архимандрита, три протопопа, да бояре Фёдор Иванович Шереметьев (родич царский) и князь ростовский, да окольничий Головин, со стольниками, стряпчими, приказными людьми, жильцами и выборными людьми из городов. В день св. угодников тверских Саввы и Варсонофия, Савватия и Ефросина от собора все эти челобитчики с соборною грамотою уехали после молебна из Москвы. На десятый день они прибыли в Кострому по вечерне и послали от себя в Ипатьевскую обитель просить отрока Михаила Фёдоровича назначить день, когда они смогут представиться пред его светлые очи. Ответ был: на другой день. После оповестили об этом костромского воеводу и всех горожан, а на другой день, поднявши иконы, пошли все крестным ходом в Ипатьевский монастырь. Инокиня Марфа и отрок встретили за монастырём послов, приложились ко кресту и к святым иконам, но когда архиепископ вручил царю соборную грамоту и провозгласил об его избрании собором на царство, отрок заплакал и сказал: «Не хочу быть царём!» — «И я не благословляю его на царство!» — возопияла инокиня-мать. И оба не восхотели идти в церковь. Тогда епископ упросил их войти хотя в храм и принять грамоту. Тогда инокиня-матерь стала говорить послам: «У сына-де её и в мыслях нет на таких великих преславных государствах быть государем, он-де не в совершенных летах, а Московского государства всяких чинов люди по грехам измалодушествовались, дав свои души прежним государям, не прямо служили...» Инокиня-мать заплакала и укоряла послов и в измене Годунову, и в убийстве лже-Дмитрия, в сведении с престола и выдаче ляхам Шуйского... Послы же со слезами молили и били челом Михаилу, но тот не соглашался. Тогда послы пригрозили ему, что Бог изыщет на нём конечное разорение государства. Инокиня-мать тогда лишь стала благословлять сына, приговаривая со слезами: «Надо положиться на праведные и непостижимые судьбы Божии». После того Михаил, крестясь, плача и прижимаясь к матери, взял из рук архиепископа царский посох.