Суровые дни. Книга 1

Кто-то, поздоровавшись, прошел мимо Махтумкули. Поэт рассеянно ответил. Потом, точно споткнувшись, остановился и, глядя вслед односельчанину, долго стоял на дороге, покручивая в тонких чутких пальцах кончик бороды.

Большой пегий пес подошел сбоку и остановился в двух шагах, вопросительно глядя на человека. Махтумкули протянул к нему руку. Пес шевельнул широким влажным носом, дружески дернул куцым хвостом. Поэт печально улыбнулся и, опустив руку, пошел дальше. И снова, как пожелтевшие страницы старого фолианта, с пергаментным шорохом зашелестели перед ним прошлые дни…

«…Разве не сами мы вознесли до небес, а потом посадили на трон Агамамеда-Скопца? И чего мы в конце концов достигли? Вот и теперь кровавый Феттах [5], как стервятник, терзает и Иран, и Туран [6]. Проклятие вашему роду до седьмого колена, черные палачи народа!»

Кибитка Махтумкули стояла в средних рядах аула, рядом с кибиткой Мяти-пальвана. Внешне они ничем не разнились. У обеих деревянные колки давно ослабли, подгнили основания теримов [7], кошмы, покрывающие кибитки, пестрели обильными заплатами.

Махтумкули прошел в конюшню, стоящую рядом с глинобитной мазанкой. Гнедой жеребец, увидев хозяина, поднял голову и радостно фыркнул.

Акгыз, жена поэта, возилась у там дыра.

— Бедная скотина с утра не поенная стоит, — сказала она. — Дай ей воды.

Махтумкули провел рукой по гладкой теплой шее коня, вытащил соломинки, приставшие к гриве. Потом покрыл коня кошмой, накинул недоуздок, взял серп и веревку и повел гнедого к Гургену.

Между аулом и рекой лежал огромный пологий бархан. Еще в давние времена аульчане проложили через него дорогу к реке. Когда-то там, где кончался спуск, был полноводный оросительный канал. Теперь он превратился в сухой овраг с каменистым потрескавшимся дном. Не только люди стареют, подумал поэт, стареет земля, иссякают воды, не стареет только человеческая нужда.

Наступал вечер, и яркий диск солнца, медленно тускнея, приближался к черным вершинам гор Кемерли. Лучи становились все багрянее, придавая холмам и долинам какую-то чарующе тревожную красоту осеннего заката. Багрянец падал на бурлящие воды Гургена, вспыхивал в водоворотах и всплесках, вызывая в памяти недоброе. Старому поэту виделись отблески пожара в арычной струе, вспышки факела на взметнувшемся лезвии сабли, рубиново-черная, живая змейка — человеческая кровь…

Как и всегда в это предвечернее время, на берегу реки было много людей. Одетые в зеленые и красные халаты девушки и женщины с кувшинами в руках; молодые парни, с горячими сердцами, жаждущие чарующих взглядов; старики и старухи, уже похоронившие свои мечты, но обретшие несложную мудрость жизни и вздохи несбывшихся желаний; шумливые ребятишки, еще не видевшие жестокого лика мира, — все собрались у багряных вод Гургена. Одни пришли набрать воды, другие — напоить скотину, а третьим это был удобный предлог для тайной встречи: издавна здесь встречались влюбленные.

По тропинке, похожей на узкую горную расщелину, Махтумкули спустился к сухому арыку. Навстречу ему, с кувшином на плече, шла девушка. Она посторонилась, сойдя с дороги, метнула на старого поэта быстрый взгляд из-под ресниц и снова потупилась.

В груди поэта поднялась какая-то теплая волна, сердце екнуло и забилось так, как оно не билось уже давно. Поэт принадлежал к числу тех, кого даже в старческой немощи одолевают юношеские желания. Шесть десятков лет оставил он за спиной, сколько надежд погасло вот так же, как сейчас погаснет солнце за черными отрогами гор. Но каждый раз, когда он видел весну человеческой жизни, когда встречал настоящую красоту, сердце его снова начинало биться молодо и тревожно.

Но сегодня волнение было сильнее обычного. Может быть, прошедшая мимо девушка отличалась редкостной красотой? Да нет, пожалуй. Вернее всего потому, что встреча произошла на том самом месте… Да-да, именно здесь, у стыка тропинки и оврага…

Когда это было? Теперь уже и не вспомнишь, но осень была такой же прозрачной и теплой, и был предвечерний час. Молодой Махтумкули возвращался с гор, придерживаясь за вьюк дров, который мерно покачивался на спине лошади. Он устал за день и был голоден, но сердце его было наполнено радостью, и он напевал сочиненную им же песенку о любви:

Давно уже поселилось в его сердце большое чувство. И душа не отдыхала, и сердцу не было покоя. Во сне ли, наяву ли — перед его глазами стояла красавица Менгли. Лицо ее он сравнивал с полной луной. Ее жгучие глаза разили без стрелы, сжигали без огня. Сейчас он встретится с ней — и усталость как рукой снимет, тело станет легким и стремительным. Среди всех цветов земли нет цветка очаровательней и краше, чем Менгли! Иногда кажется, что разлуку с ней вынести невозможно, но нет любви без страданий, как нет розы без шипов.

А разве не ждет встречи она? Вот она стоит на берегу реки и только делает вид, что наполняет кувшин водою, а сама то и дело посматривает на горы. Она встретит его теплым взглядом, и они молча постоят рядом, понимая друг друга без слов. Ни разу еще им не довелось поговорить наедине. О аллах, какое это, наверное, оглушающее счастье!

Но — что это? Берег Гургена пуст. Неужто он опоздал? Неужто Менгли, устав от ожидания, ушла домой? Не может быть! Солнце еще не спряталось в своей горной кибитке. Вон несколько женщин поднимаются с кувшинами по склону холма. Не с ними ли красавица Менгли? Но она имела обыкновение ходить за водой одна, без подруг. Ее нежная душа была полна желаний и надежд на счастье, она жила одной мыслью — встретиться с Махтумкули, из его собственных уст услышать прекрасные газели, которые она так часто повторяет про себя в бессонные ночи. Многие из стихов поэта она заучила наизусть, и сердце ее, нежное девичье сердце, тянулось к поэту, как растение тянется к воде. Как мечтала она раскрыть ему свою душу! Но что поделать, если глухая стена дедовских обычаев отделяет ее от любимого. Они — рядом, но между ними — гора Кап [9].

Итак, она не дождалась.

Он подошел к берегу и долго наблюдал за прихотливыми струйками, которые, словно живые, бормотали друг другу что-то. И чем дольше он смотрел, тем яснее проступало на поверхности воды прекрасное лицо Менгли. Глаза ее излучали ласку, губы улыбались, но было в этой улыбке что-то грустное, тайное страдание пряталось в изгибе желанных губ.

Он присел на корточки, чтобы поближе рассмотреть дорогое видение, и лицо Менгли приблизилось настолько, что он ощутил ее теплое ароматное дыхание. Он осторожно протянул руки к воде, чтобы коснуться блестящих черных кос. и видение поблекло и исчезло.

Вздохнув, молодой поэт взял коня под уздцы и пошел к холму. И сразу же увидел одинокую девичью фигурку с кувшином на плече. Менгли! Как легко и осторожно ступает она. Словно не живое создание, а воздушная пери плывет, не касаясь земли. По сторонам посматривает, как робкий джейран, идущий на водопой.

Увидев ожидающего юношу, Менгли остановилась в смущении. Махтумкули бросился к ней, осторожно взял за локти. Она зарделась, потупившись, и тогда он безотчетно, не думая, что их могут увидеть, прижал ее к груди. Она очнулась, легко выскользнула из его рук и, обласкав джигита любящим взглядом, побежала к реке.

Да, встреча произошла вот на этом самом месте, у стыка тропинки и оврага. Вся душа его принадлежала Менгли. Много стихов сочинил он в честь любимой. Но так и не смог ни поделиться с ней мечтами, ни прочесть ей стихов: