Дорогой чести

Раздевшись и отстегнув ногу при помощи сонного Федьки, Сергей Васильевич отпустил его. В халате присел к бюро, еще раз рассмотрел новую записную книжку. Перечел надпись.

Когда потушил свечу, в комнате не стало темней: луна глядела в окошко. Улегшись, растирал бедро — за день наминает пояс новой ноги, сделанной год назад взамен первой, кулибинской, на которой шарниры сносились. Кажется, во всем копия точная, а не так удобна, как первая… И сна ни в одном глазу… Вот как удивительно бывает — самый, пожалуй, близкий человек во всей Туле, хоть на десять лет моложе, Павлуша Захаво, но склонностей настоящих, сокровенных мыслей его не знал до сего дня… А у меня есть ли такое, чего он не подозревает? Разве об Авроре Богдановне… Милая, сколько часов рисунок вышивала, глаза свои красивые слепила! Вот приедет, и нужно наконец то объясниться. Вдруг сможет он всерьез спеть, что «своей доволен частью»?.. Ну что ж, отпраздновали сегодня по всем правилам. Филя с Ненилой могут быть довольны. А что, в сущности, праздновали? Что тридцать шесть лет стукнуло? Что больше полжизни прожито? Вот дяденьке шестьдесят шесть, и в письмах последних рука уж не так тверда… Второе праздновали, что пятнадцать лет в Туле прослужено. Кажется, быстро они пролетели, а между тем все, что до Тулы было, пологом кисейным будто задернулось. Даже Осипова смерть и потеря Сони, даже боль отрезанной ноги — все, все вроде сна какого-то… Правда, срок большой. Видь и в мире за него немало произошло. Ушли в землю светлейший и государыня вместе со множеством дельных и пустых своих начинаний. Четыре года куролесил император Павел. Тысячи боевых офицеров и генералов в отставку выгнал, тысячи угодников, мастеров фрунтового штукарства на их места поставил. В мальтийских рыцарей играл, с французами то воевал, то мирился, в Индию поход снаряжал, чтоб англичан оттуда выгнать. А больше все мелочами военными забавляйся — чин штабс-капитана учредил, а бригадира уничтожил, артиллеристам красный петровский мундир зеленым заменил, на прусский манер названия полков по шефам ввел вместо прежнего — по городам российским. Уставы, с прусского переведенные, долбить велел. Фридриха II за бога войны почитал… По-человечески жалко его, раз задушили в собственной спальне гвардейцы-заговорщики, но и добром помянуть трудно.

А новый государь обнадежил ангельской улыбкой, обещанием будущих справедливых законов, учредил сословие «свободных хлебопашцев» — господа ноне могут отпущать своих крепостных в таковое. Но охотников пока нашлось, слышно, мало, и все идет по старинке. Одно только произошло важное: небывало позорно проигранная война с Францией. Тогда даже порадовался, что из-за ноги не был в строю под проклятым Аустерлицем. Передают, будто Михайло Ларионович не виноват, всем сам государь распоряжался Но как ни говори, а после такого афронта командование больше не поручат. За то из старых знакомых Мордвинов стал полным адмиралом и места важные занимает. Румовский тоже в гору пошел — в «Ведомостях» печатали, что Казанского университета попечитель. Про Верещагина передавали, что в отставке. Кулибин тоже… Ох, надо наконец Михаилу Матвеевичу написать, пока и его из Академии не уволили, попросить, чтобы учеником туда Петю Доброхотова пристроил…

А друзья юности? Так ведь и не видел ни разу Властоса после корпуса, а Костенецкого и Криштофовича — с Очакова. Расплываются в памяти лица. Встретишь — и не узнаешь. Они в Тулу навряд заедут, а ему из Тулы дороги не предвидится, особенно если батальоном командовать и еще другие якоря бросить… Но выше всех, кого знал, Аракчеев взлетел. Вот тебе и Аркащей! Но, видно, не одной фрунтовой наукой взял. Что Захаво-то рассказывает! И все-таки удивительно: в тридцать семь лет граф, генерал-лейтенант, государя доверенное лицо. А ведь был сыч сычом, без души, без полета, без интереса к наукам, только что арифметик… Ваня Дорохов понятно, что в генералы произведен: храбрец, рубака, чуть ли не в каждой реляции со своими гусарами помянут…

Экая луна яркая — все щели в половицах высветила! Завтра Нениле велеть, чтоб, окромя кисеи, что-нибудь на окошки повесила. А то сна нет как нет… Перебирается всё за пятнадцать лет… Да не все. О некотором поминать не нужно. Была Маша Доброхотова — добрая, красивая, веселая… Да не судьба, видно… И такое пережил, переболел. Тоже будто пологом задернулось. Тому уже шесть лет… Наверное, стал теперь умней, зрелей, более готов к женитьбе… Надо заказать новый мундир по моде, как у бухгалтера… Ну, на другой бок, от луны прочь да спать, спать… Скоро уж и утро, поди. Утренняя Аврора, милая Аврора…

Аврора Богдановна Куломзина была двадцатипятилетняя вдова умершего около года назад семидесятилетнего отставного генерала. Разбитый параличом вскоре после брака с юной красавицей, Куломзин приказал перевезти себя из Петербурга в Тулу, близ которой находились его деревни. Прожив здесь несколько лет полуживым, но требовательным и капризным, генерал отбыл в лучший мир, а его вдова полгода нигде не бывала, а затем начала выезжать в несколько знакомых домов и принимать немногих, среди которых явно отличала майора Непейцына.

Сергей Васильевич впервые увидел ее года два назад в гостях у Чичериных и сразу был пленен редкостной красотой бледного лица в рамке темных волос и зелено-голубыми глазами. По просьбе хозяйки Аврора Богдановна села за арфу, и целый месяц Непейцыну мерещились плавные движения обнаженных рук, напоминавших лебединые шеи, явственно слышалась сладкая мелодия, сопровождаемая звуками фортепьяно, за которым сидел, влюбленно глядя на музыкантшу, четырнадцатилетний сын Чичериных Саша. А когда увидел снова в том же доме, то довелось за ужином сидеть рядом. И она показалась еще прекраснее — любезная, спокойная, с интересом слушавшая генерала, пересказывавшего, только что возвратясь из Петербурга, слышанное об Аустерлицком разгроме. И хотя явно очень хотела еще остаться, но рано уехала, спеша к больному мужу. Встреч у Чичериных за год произошло всего четыре. Но Непейцын постоянно помнил об Авроре, ждал снова увидеть. Потом она овдовела, затворилась в своем доме, и, бывая у начальника, Сергей Васильевич услышал от хозяйки о вовсе не блестящем положении молодой вдовы. Завещания в ее пользу супруг не оставил, и теперь, по общим законам, ей причиталась седьмая доля имущества, а остальное должны были разделить два сына Куломзина от первого брака, молодые гвардейские офицеры, игроки и моты. В лучшем случае вдове могла достаться небольшая деревенька в пяти верстах от Тулы, и генерал Чичерин советовал ей съездить в Петербург, чтобы, изъяснив кому следовало свое затруднительное положение, просить государя о пенсии за мужа, тем более что в этих хлопотах и в переговорах с пасынками мог весьма помочь советами отец Авроры Богдановны, небольшой местом, но деловой чиновник из петербургских немцев.

Полгода после пышных генеральских похорон Непейцын не видел вдовы. Потом получил записку с черной каймой, приглашавшую поскучать вечер в числе нескольких друзей. Из-за траура музыки не было — только карты для Чичерина с партнерами и беседа у чайного стола для остальных. Ее умело вела хозяйка, не касаясь своего затруднительного положения, — все знали, что со дня на день ждет приезда пасынков для приема от нее имущества. Такие чайные вечера были не часты, но с каждого из них майор уходил все более влюбленным. В июле стало известно, что государь запретил отпуска из гвардии, и Аврора Богдановна собралась в Петербург.

Непейцын понимал, что, в сущности, мало знает даму своего сердца — им считанное число раз довелось поговорить попросту, — но чувствовал несомненно возникшую между ними близость. Ему всегда указывалось место подле хозяйки, к нему чаще других она обращала речь, явно довольная, если приезжал ранее назначенного часа. И когда перед отъездом в Петербург напомнил, что в вечер знакомства видел ее за арфой, ответила с грустной улыбкой:

— Вот возвращусь после всех хлопот и с самыми необходимыми предметами из этого дома переберусь в деревню, где буду играть хоть целые вечера немногим, кто и там захочет меня навестить, кто не поленится приезжать, — словом, истинным друзьям… Но найдутся ли такие? — Она жестом удержала Непейцына, готового возражать. — Ведь я тогда стану, как подобает мелкопоместной, носить холстинку и фланель, проверять, как работают крепостные и дворовые, бранить приказчика и старосту, солить, мариновать. До арфы ли будет при доходе с десяти дворов? Бедность, говорят, возвышая душу, неминуемо огрубляет руки…