След

Чуял Данила подвох. Легче было отсмеяться, прикинуться рюхой непутной: что ты, мол, брат, какой из меня ездец? Мол, упаду - убьюсь!..

Да что-то вдруг клином в сердце вошло, не захотел уступить Данила. Ведь, в конце-то концов, и в нём бежит, бродит, томится непокорная кровь Ярославичей, яростный, неустрашимый норов отца - сколько ж его скрывать?

- Али оглох, Данила?

- Да нет, брат, слышу тебя, - севшим вдруг голосом ответил Данила и облизнул пересохшие губы. - А слово-то верное твоё?

- Какое слово?

- Коли я этого коника под узду сведу, путь мне на Москву дашь?

- Али я обещал тебе?

- Али я ослышался?

- Хитришь, брат, - усмехнулся Андрей, поняв уловку Данилы, который и в самом деле решил извлечь из внезапного предприятия выгоду. - Ну ладно, будь по-твоему. Коли усмиришь жеребца, я тебя на том жеребце и в Москву отпущу.

- Так ли, брат?

- Так, брат! - подтвердил Андрей и зло вывернул шею, задрав подбородок с жиденькой, ни разу ещё не стриженной бородкой к небу. То был явный знак, что обманет Андрей и обещания не выполнит.

Данила поглядел на вытянутые, напрягшиеся жилы на шее брата, все понял, однако отступать не захотел. Всякому терпению приходит конец, и наступает время напомнить о своём достоинстве, если не хочешь потерять его насовсем.

До сих пор Даниил Александрович помнил, как он шёл к тому жеребцу. Каждый шаг свой помнил. Жеребец, как Андрей, зло гнул шею, косил на приближавшегося Данилу сизым глазом и, фыркая, задирал с сиреневым отливом губу: мол, подойди, подойди только ближе…

И Даниил подошёл и вспрыгнул в седло. Изумлённый лёгкой тяжестью на своей неприкосновенной спине, конь понёс со двора. А Даниил не понужал его, дал мчаться изо всех сил, словно обещая коню (как брат Андрей только что обещал ему Москву) и новый табун, и выпас, и водопой, и кобылиц, и волю, волю, волю!..

Долго жеребец, не столько напуганный, сколько обольщённый обещаниями Даниила, нёс его по ополью, но нигде не нашёл ни нового табуна, ни водопоя, ни кобылиц… и главное, воли он не нашёл, потому что, когда устал, вдруг почувствовал твёрдую руку наездника, а на губах жёсткие удила.

На княжьем дворе устали ждать Даниила. Тем больше было изумление охочих до скалозубства городецких бояр и самого Андрея, когда усталый, пропылённый, как мучной мешок, Данила-московский не бесправным княжичем, не дитём понукаемым, но князем въехал во двор на усмирённом коне, тяжко поводившем боками.

Тогда в первый раз Даниил испытал пьянящее чувство победы. Впервые ему открылось чувство, которым жил и к которому всегда стремился его великий отец. В этой маленькой победе - не над братом, а над самим собой - он вдруг ощутил себя равным отцу и тем возвысился. До брата в сей момент ему просто не было дела. Он был ПОБЕДИТЕЛЕМ, а победителям нет дела до побеждённых!

Над двором царила мёртвая тишина. Даже воробьи от греха подальше упорхнули повыше на тесовые скаты теремной крыши и оттуда, клоня головки, остро взглядывали на затихших людей: что будет, ой, что-то будет!..

При виде Данилы, гордо въехавшего во двор, на покорном конике, лицо Андрея исказила судорога злобы. Он, самовлюблённый, тщеславный, без меры завистливый, болезненно переносивший любое, самое малое превосходство над собой, стоял на собственном дворе под уклончивыми взглядами ближних людишек, точно оплёванный.

И кто смеялся над ним? Данилка-отрок! Князёк безудельный! Приживал! Нахлебник! Ничтожество!.. - Нет, такое унижение было выше Андреевых сил!

С трудом преодолевая судорогу злобы, Андрей растянул тонкий рот в подобие улыбки:

- А ты, брат, ловок, гляжу! Научи-ка меня, как ты дикого зверя ластишь.

- Так ведь лаской, брат, - ответил Данила.

В упоении победы, а то и в ожидании заслуженной похвалы, на мгновение он забыл, с кем имеет дело, а потому не ждал каверзы и подвоха, и оттого не разгадал намерений брата.

- Эка, невидаль, лаской, - улыбаясь все той же тонкой, неверной улыбкой, медленно подходя к верховому и держа в руках плеть, - сказал Андрей. - Лаской, брат, бабу берут, а дикого зверя али приластишь? - Улыбку вновь утянуло в судорогу. И, подойдя к коню сбоку на доступное расстояние, он зло подмигнул Даниле: - А вот так-то не пробовал? - И вдруг вмах по глазам охлестал коня плетью.

Ослеплённый внезапной болью, обезумевший от коварного людского предательства и обиды, конь вскинулся на дыбы, метнулся в одну сторону, в другую и понёс, не разбирая пути.

Наконец-то взявшая в толк, как себя повести, дворня улюлюкала вслед:

- Держись, княжич, держись!

- Гля-ко, не упади! Их! - За хвост его май!

А Андрей стоял посреди двора, дёргал шеей, все ещё не в силах согнать с лица судорогу и хохотал:

- Держись, брат!

Где уж тут было удержаться! Жеребец не просто боролся с наездником, жеребец готов был его уничтожить. Человек на спине сначала обольстил его обещаниями о вольной воле, о сытных выпасах, о водопоях и ласковых кобылицах - и обманул! Потом тот седок покорил его силой, жеребец смирился и поверил в его добрую силу - и он опять обманул!..

В диком беге, в яростном противоборстве справиться Данила с взбешённым конём, конечно, не мог. Как он ни рвал узду, как ни цеплялся за гриву, а всё же наново не переломил жеребца, скатился ему под брюхо. Если рассуждать здраво - чудом остался жив, отделался лишь увечьем, сломав кость на левой ноге в лодыжке.

Подбежали гридни [5], подхватили под руки, принесли на двор.

А там Андрей сочувственно головой качает, жалеет, чуть не слёзы в глазах:

- Что ж ты, Данилко, так-то? Пошто погнал-то? Рази я не учил тебя: зверь-то - не баба, с ним надоть лаской… Чай, не убился, брат?

- Небось не убился, брат, - процедил сквозь зубы Данила, кажется, впервые не сумев скрыть ненависти во взгляде.

Андрей внимательно посмотрел на него и улыбнулся:

- Не убился - ну и ладно. Знать, не судьба. Так, глядишь, и меня переживёшь, а?

- Неведомо.

- Эх, - укорил Данилу Андрей, - на брата злобу таишь… А я, ведь тебя жалеючи, за тебя опасался, кобылок-то все не ладных тебе подставлял. Рази не обижался ты, брат? - все глумился Андрюшка, не давая отнести Данилу к лекарке. - Видел, что обижался. Дай, думаю, справного жеребца ему подарю. Да, знать, рано тебе нравным конём владеть. А, брат?

Даниил смолчал, признавая своё поражение. Но и этого было мало Андрею, никак не мог он выместить злобу за то поражение, которое нанёс-таки ему младший брат.

И он осклабился той длиннозубой ощерой, которую почитал за улыбку и пред которой предстояло трепетать, впадать в смертный столбняк многим, многим ещё на Руси.

- Али я не предупреждал тебя, братка, - не садись на коника, коник - бешеный…

«Сам ты пёс бешеный! Истинно, бешеный…» Однако тогда лишь подходила пора в полную дикую силу проявиться подлой натуре городецкого князя…

Глава третья

Тринадцать безвременных лет со смерти Невского прошли в тягомотной борьбе за великий владимирский стол между его братьями: Василием Ярославичем Костромским и Ярославом Ярославичем Тверским.

Годы безлепые, хотя уже тем хороши, что не больно кровавые. Впрочем, лишь относительно иных лет, потому как без войны да междоусобий, почитай, что полного года ни разу не проходило. Отчего нет-нет, да и закрадётся в неразумную голову безутешная мысль: а может, скучно русским-то в своей обильной земле вообще без войны? При этом во всю-то историю довольно редко приходило им на ум воевать землю чужую - куды ходить далеко, когда своей немерено. Воюй, кому с кем захочется! Поднимайся, Москва, на Владимир! Иди, Кострома, на Москву! Обложим-ка, ярославцы, смоленцев, подсмолим их ещё чуток! А лучше грянем всем миром на Тверь али Новгород! Чуть где кто получше зажился - того и дави! А кто слабину допустил, у того и хапай скорей!..