Ревизия командора Беринга

Редко смеялся Беринг, но сейчас не выдержал. Трудно было не засмеяться, представив, как читает Анна Матвеевна с Танькой Прончищевой Морской устав.

   — Дуры вы, дуры... — отсмеявшись, сказал он. — Нешто для прогулки в ледяные моря они отправлены? Вот дуры-то...

   — Дуры, конечно... — виновато согласилась Анна Матвеевна. — А только любовь у них горячая, что любые льды растопит...

Не вставая с пола, начала Анна Матвеевна собирать рассыпавшиеся деньги.

5

Но ошиблась, ошиблась добрая сердцем Анна Матвеевна. Не растопила и жаркая любовь Василия и Татьяны Прончищевых северных льдов. Лишь 13 августа вышел «Якуцк» в море и медленно двинулся на запад, волоча за собою груженные провиантом ялботы. И ещё не дошли до устья реки Оленек, как открылась течь в «Якуцке». Ледяная вода хлынула в трюм...

Пришлось свернуть в реку Оленек, и тут — вот ведь счастливая находка! — в посёлке промысловиков встали на зимовку. Поразительно! На самой кромке ледяного моря стояло поселение, в котором жили русские люди. Не просто наезжали на промысел, а жили тут постоянно, семьями...

Более счастливого открытия и не мог сделать отряд Прончищева. Отряду Петра Лассиниуса, который застрял возле одного из рукавов Лены, повезло меньше...

Вместе с полярной ночью прокралась на их зимовье цинга.

Пожелтели лица моряков, зашатались зубы... Врываясь в человека, тоскливым страхом расползалась цинга по телу... Пятьдесят молодых и здоровых человек ушло с лейтенантом Лассиниусом из Якутска. К весне осталось всего восемь. Не пощадила цинга и самого командира...

Зато Дмитрий Леонтьевич Овцын быстро отпился от цинги топлёной елью, поставил на ноги команду и, не останавливаясь в Обдорске, прибежал на «Тоболе» в Берёзов.

Нет, не отступила так быстро болезнь. Хотя и сошла желтизна с лица, хотя и не одолевала уже сонливость, но болели ноги, кровь сочилась из дёсен, и тревога не отступала. Правда сейчас она у была уже не такой беспричинной, как ранее... Никаких вестей не пришло в Берёзов ни от Беринга, ни от командиров других отрядов. Где все они? Куда подевались? Между тем, согласно инструкции Адмиралтейств-коллегии, заканчивался в этом году срок работы Обско-Енисейской экспедиции. Надобно было давать отчёт... А чем отчитываться, если за две навигации так и не смогли пробиться к морю?

   — В Петербурх тебе надо ехать, Митенька... — посоветовала княжна Екатерина Долгорукова. — Там и объяснишь всё.

И брат её, князь Иван, поддерживал сестру.

   — Одна надёжа, если сам объяснишь чего... Здесь ждать, на сколько времени это затянется? Здесь в остроге и застрянешь ведь...

И хотя подозрительными показались Овцыну заботы князя Ивана, но трудно было не согласиться. Испытующе взглянул Овцын на Долгорукова.

   — Не смотри так! — сказал князь Иван. — Я тебе доброе советую. Всё-таки как-никак не чужие люди будем...

И криво изогнулись в злой усмешке губы.

Опустил голову Овцын.

Чего ещё ждать было? Небось, окажись на месте Долгорукова сам, тоже не слишком бы радовался, что сестра неведомо с кем амуры крутит... А совет дельный... Надобно в Петербург ехать.

До Тобольска, пока не встала Обь, решил Овцын на «Тоболе» плыть. Там и ремонт лучше сделают, и припасами можно загрузиться, если дадут разрешение экспедицию продолжать.

Перед отплытием прижалась княжна Екатерина к Овцыну. Никого не стесняясь, поцеловала в губы и всунула за обшлаг рукава пакет.

   — В Петербурге тётеньке передашь... — прошептала жарко.

   — А чего там писано? — спросил Овцын.

   — Ничего особенного... — ответила княжна. — Секреты разные наши, бабьи...

В начале октября были уже в Тобольске. Из Тобольска Овцын отправил с курьером в Якутск рапорт Берингу, а сам, захватив карты Обской губы, поспешил в Петербург.

Кончался 1735 год...

В этом году основал Иван Кириллович Кириллов город Оренбург. Его экспедиция успешнее продвигалась.

Уже подъезжая к Петербургу, встретил Овцын необычную команду. Двадцать молодых парней под охраной офицера. Вроде на арестантов не похожи, а такие же озябшие, такие же голодные. И не рекруты... Лица совсем не мужицкие, да и руки — сразу видать — к земле не привычные.

Стояли у печи, грелись и голодными глазами на стол поглядывали.

   — Кто такие будут? — спросил Овцын у офицера.

   — Школяры... — ответил тог. — В Петербургскую академию доставить велено. А с каких шишей довольствовать — позабыли указать... Видно, считают, что сытое брюхо — к учению глухо. Прямо хоть на разбой выпускай. Милостыни-то не подают таким лбам.

Велел Овцын за свой счёт накормить будущих академиков.

Смотрел, как жадно уминают они хлеб, одобрительно головой кивал. Коли так же науку двигать будут, далеко в науках Россия продвинется.

   — Как звать-то тебя? — спросил у самого высокого и плечистого школяра.

   — Михайлой... — с набитым ртом басисто ответил школяр. — Ломоносовым...

6

Петербург мало изменился после возвращения двора Анны Иоанновны. Хотя и возобновилось прерванное строительство, но в основном достраивали начатые здания, а новых никто не закладывал.

Зато больше стало иностранцев. Куда ни пойдёшь, везде услышишь немецкую речь. Такое ощущение, что в иноземном порту на стоянку Санкт-Петербург встал. Всё теперь здесь на иностранный лад было. Культура кругом... Просвещение. Очень просвещённо шуршали платья дам на бесчисленных балах, маскарадах и праздниках... Казалось, ничем более и не занимается Петербург, кроме увеселений...

Письмо Долгоруковой Овцын передал адресату.

В великой опале были Долгоруковы, но Катиной тётеньки невзгоды не коснулись. Пока шёл Овцын следом за лакеем по дворцу, столько зеркал миновал, сколько, пожалуй, за всю жизнь не видел. И в каждом — его посеревший от дорожной грязи парик отражался.

Тётенька ненамного старше княжны оказалась. Такие же глаза с поволокой. Сидела перед зеркалом и на грудь мушку, сердечко изображающую, приклеивала... Тяжёлыми атласными волнами сбегало на пол платье.

К Овцыну княгиня не повернулась. Рассматривала его в зеркало.

   — Ведомо ли тебе, лейтенант, — спросила, — что в письме?

И глаза её, с поволокою, в зеркале с глазами лейтенанта встретились. В светлом озере зеркала вспыхивали искорками, рядом с глазами этими, отражения бриллиантов и рубинов на тётушкиной груди. Переливались голубыми и багровыми огоньками, когда вздыхала княгиня.

Покраснел Овцын. От жаркого румянца в пот бросило.

   — Не ведомо... — чужим голосом выдавил из себя. — Княжна говорила, что там про разные дела женские... Глупости, сказала, бабьи...

   — Чего же ты, лейтенант, ради глупостей бабьих экспедицию бросил и сюда в Петербурх прилетел? — насмешливо спросила княгиня. Она уже приладила мушку, но не понравилось ей. Отодрала и на другом месте, чуть ниже, приложила.

Уже не алым румянцем, а гневом залило лицо лейтенанта. Багровей рубинов лицо стало.

   — Не обык я, ваше превосходительство, писем чужих читать! — с трудом выговорил лейтенант. — Что княжна говорила, то и передал. В Петербург я по служебной надобности прибыл!

Хотел Овцын повернуться и уйти, но тут снова в зеркале с глазами тётеньки встретился. Не было в них ни насмешки, ни недоверия. И невозможно оторваться было от этих глаз. Хорошо, что княгиня сама смутилась, прикрыла свои глаза ресницами тёмными, длинными...

С досадой сорвала с груди мушку-сердечко, отшвырнула в сторону, другую мушку из шкатулки схватила и, не глядя, на грудь прилепила. Потом встала. Повернулась к Овцыну. На высокой груди — кораблик под парусами бежит, покачивается от прерывистого дыхания.

Прилипли к нему глаза Овцына, не оторвать.

   — Присесть не угодно ли, Дмитрий Леонтьевич? — ласковым голосом осведомилась княгиня.