Россини

Друзья теснее окружают Стендаля, а он, все больше разгорячась, потому что ему нравится, когда его слушают со вниманием, продолжает. Он говорит о втором акте и имеет смелость утверждать, что многие зрители аплодировали с большим пылом еще и для того, чтобы показать, что поняли всю «сценическую» новизну музыки. А дуэт, в котором молодая еврейка прощается со своим возлюбленным?

— Это один из самых великих дуэтов, какие только мне известны!

Заговорили о третьем акте, и Стендаль обращает внимание на постановочные трудности, когда нужно показать переход через Красное море, трудности, из-за которых едва ли не провалился финал, не по вине композитора, а из-за того, что публике видны были мальчишки, которые колыхали бумажные волны и дружно разбегались, когда эти волны должны были расступиться по воле пророка. И тут высокие чувства слушателей были убиты весельем, непроизвольным и необидным, не повредившим успеху, но помешавшим слушать финал оперы. Это обеспокоило и автора.

— Тут надо что-то придумать, — заявил маэстро. — Когда публика смеется на комической опере — это прекрасно. Но когда она хохочет, слушая оперу-сериа, — это мне льстит гораздо меньше. Только что же придумать? Переход через Красное море необходим, но я не могу наполнить сцену водой, чтобы у публики возникло представление о морской стихии. О Барбайя, ты такой мастер на выдумки, что посоветуешь?

— Оставить «Моисея» в покое. Я считаю, и так все идет прекрасно. Публики полный зал, она слушает оперу с интересом, получает удовольствие — вот что важно. А если в последнем акте она и посмеется немного, ничего страшного. Значит, уйдет из театра в хорошем настроении. Если уж тебе так хочется что-то делать, пиши себе на здоровье новую оперу.

— Как же я наивен, когда думаю получить совет относительно искусства у импресарио! Скажи-ка мне ты, дорогой Тоттола, один из самых великих поэтических гениев, каких только знал мир…

— Ну вот, опять смеетесь! Не можете не шутить, даже когда речь идет о серьезных вещах?

— Скажи мне ты, что можно сделать, чтобы поправить финал? Это ты придумал переход через Красное море, ты и исправляй ошибку!

— Я придумал? Но это же написано в Библии, маэстро!

— Знаю, но в Библии не сказано, что переход должен смешить публику, и тем более не сказано там, что он должен портить мне «Моисея». Так что думай!

— Я думаю, маэстро, но мне кажется, тут довольно трудно что-то придумать.

— Я тоже пораскину мозгами. Может быть, мы вдвоем…

Однако решение так и не приходило. «Моисей» прошел уже два сезона, и в финале неизменно потешались, а не слушали музыку, потому что внимание отвлекалось на смешные накладки.

— Ясно, что машинист не может придумать ничего стоящего, чтобы создать иллюзию моря, наверное, это невозможно, и придется мириться, — сетовал маэстро. — Нам нужно найти какой-то другой выход из положения. Здесь нужна какая-то гениальная находка… Давай напряги свой гений, Тоттола…

— Маэстро, опять!..

— …и придумай что-нибудь неожиданное, чтобы публика забыла о смешном, бутафорском море и о мальчишках, которые вздымают волны.

Но время шло, а выход все не находился. Значит, так и суждено «Моисею» всегда идти с этим финалом, который губит его?

Однажды утром, когда маэстро был еще в постели (только что пробило одиннадцать), к нему ворвался Тоттола. Вид у него был решительный и в то же время робкий.

— О аббат! — воскликнул маэстро. — Что это ты вздумал будить меня среди ночи?

— Маэстро, мне тут пришла в голову одна идея…

— Возможно ли? Одна идея в четыре утра?

— Сейчас одиннадцать, маэстро. Но идея пришла мне еще вчера. Мне кажется, я придумал, как спасти финал «Моисея»!

Россини сразу приподнялся в постели.

— Что ты говоришь!

— Я подумал, что здесь нужен бы какой-то хороший вокальный номер… И написал стихи. Как бы обращение к богу, молитва…

— Привет! Меня тут нет! — воскликнул Россини и откинулся на подушки.

Растерявшись, но не думая сдаваться, аббат Тоттола достал из кармана лист бумаги:

— Послушайте. Вот как Моисей обращается к богу. Послушайте: «С твоего звездного престола, господи, обрати свой взор к нам, жалким детям твоим, к бедному народу твоему…»

Россини вскочил с постели. Выхватил у аббата бумагу и с волнением продолжал читать дальше:

— «Ты, кому подвластны стихии и планеты, укажи нам верный путь к спасению…»

Россини накинул халат и обратился к аббату:

— Сколько времени тебе понадобилось, чтобы написать эти стихи?

— Час, маэстро, — ответил аббат, с удивлением глядя на Россини.

— Очень хорошо. Меньше чем за час я напишу музыку. И он тут же сел за пианино, поставил на пюпитр листок со стихами, взял несколько аккордов и своим прекраснейшим голосом сразу же запел молитву, идущую от самого сердца.

Как предполагал Тоттола, это было обращение, мольба, устремление души к богу. Но то, что он услышал сейчас, то, что импровизировал на его стихи маэстро, было какой-то сверхчеловеческой молитвой. Сначала мелодия звучала неторопливо, печально, словно жалоба, потом ускорялась, расширялась, набирала силу, поднималась, торжественно возносилась к небесам. Она волновала до глубины души и покоряла, заставляла плакать и в то же время ощущать невыразимую радость — мелодия выходила за пределы всего земного, это был поистине разговор с богом.

Маэстро, воодушевленный, продолжал вдохновенно петь, словно его окрыляла какая-то таинственная сила.

— Вот Моисей окончил молитву… И теперь ее подхватывает хор и Аменофи… Вот поднимается и поет Аарон, и народ вторит ему… А теперь, слушай внимательно, теперь молитву повторяет Эльчия… Послушай…

Обернувшись к Тоттоле, Россини вдруг увидел, что аббат в восторге и изумлении смотрит на него широко открытыми глазами, хочет что-то сказать, но не может, так и застыв с раскрытым ртом. Тоттола был потрясен!

— Ну как находишь? — спросил маэстро, удивившись, что тот пришел в такой экстаз.

— Маэстро! — воскликнул аббат, справившись наконец с волнением. — Маэстро, у меня слезы наворачиваются на глаза, и мне хочется опуститься на колени…

— Мне тоже, — ответил Россини с таким искренним волнением, какого аббат еще никогда не слышал. И они замолчали, углубившись в какие-то свои мысли.

— Тоттола, ты создал одно из самых прекрасных своих произведений. Спасибо тебе, спасибо. А теперь беги к Барбайе и скажи ему, чтобы он объявил о возобновлении «Моисея» с новым финалом. Беги. А я пока запишу молитву, чтобы сразу же передать переписчикам. «С твоего звездного престола…»

Вечер 7 марта 1819 года в театре Сан-Карло. Афиша сообщает о возобновлении «Моисея» «с музыкальными добавлениями и новым финалом, специально написанным синьором маэстро Россини».

Стендаль, оказавшийся в этот день в Неаполе, спешит в Сан-Карло. Ему, как и остальной публике, хочется узнать, что же такое новое смог придумать Россини.

Первые два акта были встречены, как обычно, бурными аплодисментами. Однако публика не обнаружила в них ничего нового. Выходит, автор приберег новинки и сюрпризы к финалу? Но и в последнем акте звучала всем знакомая музыка. В афише говорилось о «добавлениях» и о «новом финале», так что сейчас-то и прозвучит наконец что-то неожиданное. Но вот уже близится сцена перехода через Красное море, и публика собирается по привычке повеселиться и поострить, как вдруг внимание всех обращается к Моисею. Он начинает новую арию: «С твоего звездного престола…» Изумленные слушатели тут же затихают. Никому больше и в голову не приходит шутить или смеяться. Зачарованная красотой молитвы, публика мгновенно была захвачена и покорена этой мелодией. И не успел Моисей закончить, как произошло нечто из ряда вон выходящее — возбужденные, взволнованные, потрясенные слушатели вскочили со своих мест и принялись кричать:

— Браво! Браво Россини! Брависсимо!

Словно какой-то вихрь безумия охватил зал. Но молитва продолжается. Она звучит все шире, все сильнее. Теперь ее поют хор и солисты. Когда же заканчивают молитву Аарон и Эльчия, ее торжественно подхватывает народ Моисея, опустившись на колени. Его последняя мольба, возносимая к небу, звучит еще более страстно. Чудо свершается — волны моря разверзаются и пропускают народ, охраняемый богом.