Кровь и песок (СИ)

Услышав приветствие гостя, Гальярдо насторожился. Этот человек знал всех. Он знал донью Соль и даже от избытка почтительности присвоил ей родовой титул.

Очнувшись от изумления, донья Соль знаком велела ему сесть и покрыть голову; он сел, но шляпу положил на соседний стул.

Угадав вопрос в устремленных на него глазах доньи Соль, бандит продолжал:

— Не удивляйтесь, сеньора маркиза, тому, что я вас знаю.

Я часто видел вас, когда вы с маркизом и другими сеньорами отправлялись на бои молодых бычков. И еще видел издали, как вы скакали за быком с гаррочей в руках. Сеньора — самая отважная п самая прекрасная из всех женщин, какие только есть на божьем свете. Просто залюбуешься, когда видишь ее на коне в бархатной 514 шляпе и красном поясе. Мужчины небось так и хватаются за кинжалы ради ее небесных глазок.

Плюмитас, увлеченный приступом южного красноречия, искал все новых слов для восхваления сеньоры.

Сеньора же, начиная находить этого бандита очень интересным, слегка побледнела и в радостном ужасе широко раскрыла глаза. А что, если он пришел на ферму ради нее?.. Если оп задумал похитить ее и увезти в свое лесное убежище, как голодный орел, уносящий добычу в горное гнездо?..

Тореро тоже встревожился, услышав эти бесхитростные выражения восторга. Проклятие! В его собственном доме... при нем!

Если так будет продолжаться, матадор тоже сбегает за ружьем, и там уже Плюмитас он или не Плюмитас, а посмотрим, чья возьмет.

Бандит, казалось, уловил беспокойство, вызванное его словами, и принял почтительный тон:

— Вы уж простите, сеньора маркиза. Все это пустая болтовня. У меня жена и четверо ребятишек, и бедняжка пролила из-за меня больше слез, чем пресвятая дева скорбящая. Я, говорят, нарушитель спокойствия. Несчастный, которого злая судьба довела до такой жизни.

И, словно желая доставить удовольствие донье Соль, он разразился восторженными похвалами ее семье. Маркиз Морайма — для него самый уважаемый человек.

— Если бы все богачи были такими! Мой отец работал у него и рассказывал, какой он добрый. Я как-то расхворался, и пастух с его пастбища приютил меня в шалаше. Он знал это и ничего не сказал. По всем его фермам дан приказ не трогать меня и ни в чем мне не отказывать... Такие вещи не забываются. И потом, мало ли бродяг шатается по свету! А я сколько раз встречал его одного на дороге, едет себе верхом, словно молодой, и годы ему нипочем. «Бог в помощь, сеньор маркиз!» — «Привет, парень!»

В лицо он меня не знает, а догадаться, кто я такой, не мог, ведь приятеля своего,— бандит показал на карабин,— я ношу под плащом. А мне хотелось остановить его и попросить у него руку, не для того, чтобы пожать ее, нет,— разве может такой благородный сеньор пожать руку убийцы,— а для того, чтобы поцеловать ее как руку отца и на коленях поблагодарить его за все, что оп для меня сделал.

Горячее чувство признательности, обуревавшее бандита, ничуть не тронуло допью Соль. И это знаменитый Плюмитас! Жалкий человек, полевой кролик, которого все, обманутые молвой, принимают за волка.

— Есть злые богачи,— продолжал Плюмитас.— Чего только пе терпят от них бедняки!.. Недалеко от моих мест есть один такой иуда, он дает деньги в рост. Я послал ему предупреждение, чтобы он не мучил людей, а этот мошенник, вместо того чтобы послушаться, донес на меня жандармам. В общем, сжег я у него амбар, еще там кое-что натворил, и просидел он потом полгода безвыездно в своем селении,— боялся встретиться ненароком с Плюмитасом. А другой такой же хотел выгнать из дому старушку — она, видите ли, целый год не платила ему за хибарку, в которой жили еще ее деды. Отправился я к этому сеньору вечерком, как раз когда он с семьей садился ужинать. «Вот что, хозяин, я Плюмитас, и мне нужны сто дуро». Он мне их дал, а я отнес старушке. «На, бабушка: заплати этому кровопийце, а остальные бери себе, на доброе здоровье».

Донья Соль посмотрела на бандита с несколько большим интересом.

— А мертвецы? — спросила она.— Сколько человек вы убили?..

— Об этом не надо говорить, сеньора,— строго сказал бандит.— Вы отвернетесь от меня, а я просто несчастный, обездоленный человек; за мной охотятся, вот я и защищаюсь как могу.

Наступило долгое молчание.

— Вы не знаете, как я живу, сеньора маркиза,— продолжал Плюмитас.— Дикому зверю живется лучше. Сплю, где придется, а то и вовсе не сплю. Просыпаюсь в одном конце провинции, а ложусь в другом. Нужно иметь острый глаз и твердую руку, чтобы тебя боялись и не предали. Бедняки — люди добрые, но нищета — скверная штука, иной раз она и хорошего человека обозлит.

Если бы меня так не боялись, давно бы уж выдали полиции. Единственные у меня надежные друзья — это конь да карабин. Бывает, такая тоска меня возьмет по жене и ребятишкам, что пробираюсь ночью в свою деревню, а соседи, которые уважают меня, закрывают глаза... Но когда-нибудь это плохо кончится... А иногда устанешь от одиночества и просто хочется поговорить с людьми. Мне давно уже хотелось прийти в Ринконаду. «Почему бы, думаю, мне не познакомиться с сеньором Хуаном Гальярдо? Я его уважаю и не раз ему аплодировал». Но то я встречал вас с друзьями, то на ферме были ваша жена и мать с внучатами. Я знаю, что это значит: они бы до смерти напугались при одном виде Плюмитаса. А сейчас другое дело. Сейчас вы приехали с сеньорой маркизой, и я сразу подумал: «Пойду-ка я поздороваюсь с сеньорами и побеседую с ними хоть немного».

Хитрая усмешка, пробежавшая по липу бандита при этих словах, как бы подчеркнула разницу, существующую между 516 семьей тореро и этой сеньорой, и показала, что отношения Гальярдо и доньи Соль не были для него тайной. В его крестьянской душе жило уважение к законному браку, и он полагал, что со знатной возлюбленной матадора можно вести себя более вольно, чем с простыми женщинами, принадлежащими к его семье.

Донья Соль, пропустив намек мимо ушей, продолжала осаждать бандита вопросами: она хотела узнать, что довело его до такого положения.

— Пустяк, сеньора маркиза, несправедливость. Всегда на нас, бедняков, сыплются разные беды. Дело в том, что смекалки у меня было побольше, чем у моих земляков, и работники всегда меня выбирали, когда нужно было чего-нибудь просить у богачей.

Я умею читать и писать, а в детстве даже был церковным служкой. Меня и прозвали Плюмитас, потому что я всегда таскал у кур из хвоста перья и писал ими.

Потахе хлопнул бандита по плечу.

— Вот оно что, дружище! Недаром я подумал, увидев тебя, что ты смахиваешь на церковную крысу.

Насиональ молчал, не решаясь высказать свое мнение, но исподтишка посмеивался. Церковный служка, ставший разбойником! Интересно, что скажет об этом дон Хоселито, когда узнает!..

— Я женился, у нас родился первый сынишка. Однажды ночью являются ко мне два жандарма и ведут меня на гумно, за деревню. Кто-то стрелял в дом одного богача, вот эти милые сеньоры и заявили, будто стрелял я... Я отрицал, тогда они избили меня прикладами. Я опять все отрицал, и они опять избили меня. Так они избивали меня до рассвета то прикладами, то шомполами, пока не устали, а потом бросили на голой земле, без сознания.

Они били меня, связав по рукам и ногам, словно тюк, да еще приговаривали: «Ты ведь самый храбрый в деревне? Ну-ка защищайся, поглядим, чего ты стоишь». Насмешка — вот что было хуже всего. Бедная моя жена выходила меня, как умела, но я не знал покоя, жизнь опостылела, все время вспоминал о побоях и насмешках... Короче, одного из жандармов нашли на гумне убитым, и я, чтобы избежать неприятностей, ушел в лес... да там и остался.

— Верная у тебя рука, парень,— с восхищением произнес Потахе.— А другой?

— Не знаю, бродит где-нибудь по свету. Храбрец удрал из деревни — попросил, чтобы его перевели в другое место. Но я его не забыл и еще сведу с ним счеты. Однажды мне сказали, будто он на другом краю Испании, я и отправился туда,— да я бы за ним хоть в самый ад пошел! Карабин и кобылку оставил у верного друга, а сам, как сеньор, поехал поездом. Побывал я и в Барселоне, и в Вальядолиде, и еще во многих городах. Брожу вокруг казармы и рассматриваю всех жандармов. «Этот не мой, этот тоже». Видно, тот, кто сказал мне об этом, ошибся. Но ничего. Вот уже несколько лет я ищу его и найду, если только он не помер,вот уж было бы досадно!