Тигриное око (Современная японская историческая новелла)

Служащие квартальной управы по безопасности — все, кроме главы управы, — не мечтали подняться выше своего нынешнего положения. Хотя они числились служащими при бакуфу, правительстве сегуна, но все заканчивали жизнь в одной и той же должности, нельзя было ни получить другой чин, ни перевестись в другое место, ни передать свою должность по наследству. А если, к примеру, сын главного охранника хотел служить как отец, он должен был наравне со всеми подавать прошение.

Жалованье также было не слишком большим. Начальник группы охранников получал 150–160 коку [96] риса, 200 были пределом. Перейдя в надзиратели, он получал прибавку примерно в 30 коку — тоже негусто. Обычный же служащий охранной управы, если ему и следовали прибавки за выслугу лет или за поимку преступников, все равно больше, чем на сто мешков риса рассчитывать не мог. Зато служители управы — те, кто непосредственно был связан с жизнью горожан, а особенно те, кто совершал обходы по городу, даже взятки брали открыто, их доставляли прямо домой — от князей даймё, [97] или самураев из свиты сёгуна, или от зажиточных купцов со словами:

— Это вам в благодарность за старания.

Служителей управы старались отблагодарить. Что называется, по секрету всему свету.

Благодаря этому дополнительному доходу у простого служащего полицейской управы вроде Миядзи, несмотря на мизерное жалованье, водились деньжата, и он мог нанять себе порученца из горожан (например, такого, как Канэёси), знал обо всех происшествиях в городе — и веселых, и печальных, и величали его «господин полицейский начальник», то есть он мог позволить себе держаться с достоинством.

Обычно служители управы знали подноготную всех и каждого. Некоторые из них по долгу службы просто обязаны были знать обычаи и нравы простого люда. Окуяма, ударившийся в разгул и зашедший чересчур далеко, был своего рода исключением.

В зависимости от того, с кем приходилось иметь дело, менялась и тактика — одних достаточно было припугнуть, других надо было мягко увещевать, закрывать глаза на мелкие проступки или делать вид, что ни о чем не догадываешься.

Ватанабэ Сёэмон тоже не был таким уж праведником. Если его звали пойти поразвлечься — он шел. К пирушке присоединялся. Но ему свойственна была врожденная прямота и честность, и он не мог привыкнуть к доставляемым на дом денежным подношениям или к тому, чтобы по соображениям тактики порой спускать преступнику мелкие прегрешения. Надо сказать, что эта черта его характера временами проявлялась в речах и поступках.

С головой погружаясь в работу, он часто сердился на подчиненных за неисполнительность, отчитывал их, делал разного рода внушения. Старые служащие завидуя тому, что он пользуется доверием начальника полицейской управы, часто с ненавистью говорили о нем: «Ишь задавака! А ведь молокосос еще!» Среди рядовых полицейских тоже многие считали, что с ним трудно иметь дело.

Несмотря на все, Миядзи Синрокуро этот человек нравился. Даже в самом запутанном деле Ватанабэ никогда не начинал следствие с пыток, чтобы вынудить у арестованного показания. Он старался доказать вину подозреваемого с помощью неопровержимых доказательств, а не выбивал признание силой, и за это Миядзи втайне глубоко уважал его. «Вот это настоящая работа!» — думал Миядзи даже с некоторым трепетом. Цельность характера Ватанабэ ему очень импонировала.

Они успели только пригубить сакэ, когда пожилой сторож, несший службу на мосту, сказал негромко и неторопливо:

— Надо бы припрятать, господа начальники, и блюдо, и чарки…

— А ты чего вмешиваешься? Как смеешь?

— Да ведь пришли тут… К нам сюда…

— Что еще такое?!

— Господин инспектор здесь!

— Неужто Ватанабэ-сан пожаловал?

— Ведь ежели заметит — хорошего мало, верно?

— Чего раньше-то молчал!

Все в спешке кинулись запрятывать в короб блюдо с суси, кувшин и чарки, и как раз в этот момент за решеткой промасленных сёдзи мелькнула тень. В дверях сторожки, загородив проход, появилась высокая фигура Ватанабэ.

— Сакэ пахнет, — нахмурив густые брови, сказал Ватанабэ. У него был проницательный взгляд, и лепка носа, очертания губ — весь строй его лица свидетельствовали о силе и мужественности. К тому же он был немногословен, и поэтому казался старше своих 27 лет. — Никак ты сакэ пил, Миядзи, да и ты, Юаса… Эй, Окуяма, что это у тебя рожа такая красная?..

Музыканты уже переправились через реку; праздничное веселье, подобно морскому приливу, начало прибывать и на этом берегу, по мосту один за другим шли разряженные горожане. Священный обряд. Праздничный день.

— Чем это вы занимаетесь, пакостники, во время работы! — В другое время за этим последовала бы буря, но сегодня Ватанабэ сдержался и не стал больше распекать их. — Выйди-ка на минутку, — позвал он за собой одного только Миядзи. — Вот здесь. Попробуй-ка нажми.

Они остановились у одного из скрепляющих перила столбиков, на расстоянии в 10 кэн от середины моста в сторону Фукагава.

— Да, сейчас. — Миядзи легонько потряс перила. — Немного шатаются.

— Опасно, как думаешь?

— Хм… Если на них навалится сразу много народу…

— Когда это случилось-то? Кажется, в тот вечер, когда князь из Сэндай устраивал фейерверк на отмели посреди реки, где было попрохладней? Тогда сломался один из столбиков моста Эйтайбаси, — большой был шум!

— Да, несколько человек даже в воду упало…

— Отсюда, с моста, лучше всего виден фейерверк. Люди тогда набились, что сельди в бочке. На перила легла большая нагрузка. Сегодня такого не будет. Сколько бы ни собралось народу, на мосту никто не задержится. Все же будут спешить к Фукагава, так что, если ничего непредвиденного не случится, можно не бояться, что где-то что-то развалится.

— Не прибить ли все же сюда доску — на всякий случай, для верности?

— А вот это хорошо бы. Уж давай, сделай. Распорядившись, Ватанабэ с озабоченным видом поспешно направился дальше, а Миядзи, глядя ему в спину, почувствовал стыд. Да, Ватанабэ не то что они все. Столбик-то самую малость шатается, но он и это заметил. Ватанабэ все свое внимание отдает делу, а они ведут себя недостойно — заразились праздничным настроением, с утра тайком сакэ попивают…

— Эй, Канэ, разузнай немедленно, кто здесь старейшина плотницкой гильдии, и скорей веди его сюда!

Хотя Миядзи просил его поторопиться, Канэёси, обычно весьма расторопный, отсутствовал долго, к тому же привел не старейшину, а молодого парня лет двадцати.

— Это еще кто такой? — На лице Миядзи отразилось недовольство.

— Всеми ремонтными работами ведает Тацугоро, глава плотницкого квартала Умибэ, но сегодня-то день необычный. Тацугоро отвечает за помост для ритуальных танцев, и кто его знает, куда он теперь направился, я его искал-искал, да так и не нашел… А этот парень только выглядит сосунком, на самом-то деле он умелый мастер, выученик главного плотника, до третьего разряда дошел, и уж перила-то починить — ему вполне можно доверить, — говорил Канэёси, но Миядзи не очень-то верилось: лицо парня было расписано дурацким гримом, грудь и даже руки и ноги обмазаны косметическими белилами, [98] одет он был в праздничный короткий хантэн [99] бледно-зеленого цвета, на спине перевитыми красно-белыми тесемками была привязана цветочная корзина, и даже колокольчики свисали — непохоже, что мастеровит, да еще с третьим разрядом…

— Ну, где тут что? — Молодой плотник уже, как видно, был захвачен всеобщим праздничным настроением и не пытался скрыть свое неудовольствие: — Это что, из-за такой малости вызывали?.. Да здесь полный порядок… — Ворча себе под нос, он наложил железную скобу и тут же наладился было уходить, полагая, что закончил дело.

— А ну-ка, погоди, — остановил его Миядзи. — Вот тут еще посмотри, что-то не в порядке с настилом…