За пределами желания. Мендельсон

Он тоже старался изо всех сил, потому что он любил их, а также потому, что знал: этот пост в Дюссельдорфе — первая ступенька лестницы. В больших городах, особенно в Берлине, следили за его деятельностью. Иногда они посылали «разведчиков», которые сообщали о его успехах. Итак, он делал всё, что было в его силах. На репетициях бывал терпелив, не кричал, не возмущался, не позволял себе саркастических замечаний. Флейтисту, или трубачу, или виолончелисту, которые фальшивили, он обычно говорил: «Посмотрите, нет ли ошибки в нотах. Здесь должно быть фа-диез». И флейтист бывал благодарен. В перерывах он посылал за кофе и рассказывал байки о великих мастерах: как Гендель дирижировал операми, сидя на клавикордах, затем бежал на сцену петь партию отсутствующего певца, а потом бросался назад в оркестровую яму и снова начинал дирижировать; как Гайдн [78] становился на колени и молился о вдохновении; как Моцарт написал «Дон Жуана» за две недели, а Казанова [79], старый распутник, помогал ему с либретто; как Бетховен [80] играл на скрипке в Боннском оркестре... Затем Феликс хватал свою дирижёрскую палочку, и репетиция продолжалась.

Мендельсон кое-чему научился за эти долгие зимние месяцы: он постигал тонкости провинциальной жизни. В этом неоценимую помощь ему оказывала Сесиль. Эта двадцатилетняя домохозяйка обладала безошибочным социальным инстинктом. А это было необходимо, для того чтобы двигаться сквозь лабиринт социальной иерархии маленького городка. Дюссельдорф насчитывал двадцать восемь тысяч жителей, но имел более чёткое разделение на классы, чем Индия, и большее число светских предрассудков, чем Лондон.

   — Но, Силетт, — взывал он, — неужели нам необходимо приглашать к обеду Уоррингена и его жену? Они такие зануды.

   — Он мэр города, — отвечала она, слегка поджимая губы, — а его жена очень добра ко мне в швейном кружке.

Так что они приглашали к обеду Уоррингенов, и фон Шадова [81], директора Художественной академии, и судью Иммермана [82]. Мэр разглагольствовал о социальных проблемах Дюссельдорфа, фон Шадов, который был очень набожным, рассуждал о том, что живопись должна быть «проповедью на холсте», а Иммерман, который был не только судьёй, но и учёным и поэтом, ораторствовал о Софокле [83]. «Такой замечательный человек этот Софокл! — восклицал он высоким фальцетом. — Он был священником и генералом, человеком большого обаяния и ума, гурманом. И немного музыкантом. В шестнадцать лет дирижировал хором в пеане по поводу победы Саламисов». Большой любовью Иммермана был театр, он горел желанием блеснуть своими переводами греческих трагедий и изводил городской совет трактатами и памфлетами о создании классического театра, разъясняя громадные блага, которые Дюссельдорф будет с этого иметь.

Эти обеды были шедеврами Сесиль. Она очаровывала Уоррингена заинтересованным вниманием, с каким слушала его, когда он рассказывал ей о проблеме городской канализации. Фон Шадова она завоёвывала своей улыбкой, а Иммермана — комплиментами. «Как, должно быть, замечательно уметь читать по-латыни и по-гречески!» — щебетала она, взмахивая длинными ресницами в трепетном восхищении. Феликс же улыбался, но говорил мало, сравнивая про себя эти обеды с роскошными обедами на Лейпцигерштрассе, 3, украшенными присутствием интеллектуальной и художественной элиты Европы. И в который раз обещал себе сбежать из удушающей атмосферы провинциальной жизни. Нет, его место не в Дюссельдорфе. Он завоевал Лондон, он играл для английской королевы, его принимали в домах герцогинь и банкиров международного класса. Его место в Берлине, в Лондоне, в Париже, в Санкт-Петербурге, возможно даже в Нью-Йорке. Он должен быть там и, Бог даст, будет там.

Он старался заставить Сесиль увидеть разницу между большими столицами и претенциозными маленькими городишками. Он подшучивал над культурными претензиями дюссельдорфцев, высмеивал ханжескую лексику фон Шадова и греческую манию Иммермана, но с удивлением обнаружил, что жене не нравится его легкомысленный тон.

   — Они прекрасные люди, и ты не должен над ними смеяться, — сказала она однажды, глядя на него с упрёком.

   — Конечно, они прекрасные люди, но разве ты не видишь, что на самом деле они не принадлежат к первому классу? Да, у них есть способности, но ничего больше. Они осели здесь, потому что инстинктивно чувствуют, что здесь их место. В Берлине или Лондоне они были бы никто, а здесь они играют роль оракулов. Разве ты не видишь, дорогая, что они второсортны?

   — Нет, не вижу. — Её тон был холодным, почти резким. — Герр фон Шадов — известный художник, его картины висят во многих музеях. А герр Иммерман — великий учёный. И судья.

Он посмотрел на неё так, словно она была чужой. Спорить с ней бесполезно. Она не понимала его и никогда не поймёт. Ей действительно нравились эти люди, они производили на неё впечатление. Она не признает разницу между фон Шадовым и Делакруа, Иммерманом и Гёте...

   — Ты права, Силетт. Они прекрасные люди, и я не буду смеяться над ними. А теперь расскажи мне, что ты сегодня делала.

Пришла весна и принесла Феликсу разочарование. Обсуждение его кандидатуры на должность директора Певческой академии натолкнулось на массу интриг и противодействие. В своём длинном и грустном письме его учитель музыки Цельтер объяснял, почему его попытки не увенчались успехом. Совет попечителей решил, что Феликс слишком молод, чтобы возглавить такое важное и почтенное заведение. А кроме того, возник вопрос о религии. Певческая академия была христианским институтом, исполняющим в основном духовную музыку, и попечительский совет, признавая музыкальный талант Мендельсона, счёл неразумным избирать дирижёром человека другой веры. Был назначен некий Рунгенхаген [84].

Эта новость потрясла Феликса. Его мечта переехать в Берлин была разбита одним ударом. Он впал в мрачное отчаяние. «Они признают, что я как музыкант намного выше, но, из-за того, что я молод и еврей, они отдали этот пост другому», — сердито прокомментировал он. Во время этого тяжёлого периода Сесиль была само терпение и понимание. Зная, что она никогда не разделяла его берлинских амбиций, он мог только восхищаться её преданностью и отсутствием эгоизма.

   — Ты прекрасная женщина, — сказал он однажды, обнимая её. — Не понимаю, зачем ты вышла за меня замуж. Я угрюмый, себялюбивый, тщеславный. Возможно, я не такой первоклассный музыкант, каким себя считал. Я просто ещё один Иммерман или фон Шадов.

   — Не говори так, — горячо перебила она. — Ты великий музыкант, и они скоро поймут свою ошибку. И ты замечательный дирижёр. И композитор тоже. Не хуже Бетховена или Моцарта.

Он улыбнулся, тронутый грандиозностью её комплимента. Конечно, она только старалась успокоить его гордыню, пролить бальзам на его раненое «эго». Она ничего не понимала в музыке. Бетховен, Моцарт ровно ничего для неё не значили. Она выполняла свой долг жены, защищая мужа, своего бедного, несчастного, неоцененного мужа.

   — Моя очаровательная Силетт, — пробормотан он, целуя её светлые волосы, — моя маленькая преданная жена!.. Давай забудем об этом глупом деле. В конце концов, у меня есть здесь работа, у меня есть самая красивая и обожаемая жена на свете. Мы здоровы, у нас замечательный маленький домик, мы любим друг друга, а через три недели поедем в Швейцарию. Чего ещё может желать мужчина?

Они постарались уехать в Швейцарию как можно скорее и вернулись в свою игрушечную деревню на озере Танн. Ничто там не изменилось. Гостиница была похожа на часы с кукушкой, и хозяин приветствовал их с искренней радостью. Они совершали длительные прогулки по лесу, рука в руке, счастливее, чем когда-либо раньше, даже во время медового месяца. Он ловил форель в прозрачном горном ручье и однажды поскользнулся и упал в воду. Они бродили по зелёным лугам и лежали рядышком на траве, глядя на заснеженные пики, застывшие в ледяном великолепии, й прислушиваясь к отдалённому позвякиванию колокольчиков на шеях коров.