Империя

— Никогда не думал, что доживу до того дня, когда кто-нибудь решится открыто и среди бела дня всучить взятку сенатору Соединенных Штатов, чтобы тот проголосовал не так, как ему подсказывала совесть.

— Кто это такой? — спросил Хэй.

— Достопочтенный сенатор от Айдахо, Хитфелд, который при прочих равных условиях сеял бы сейчас у себя дома пшеницу.

— Но, дорогой Кэбот, не в феврале же в штате Айдахо. Ему предложили взятку?

Лодж пожал плечами.

— Только не я. Но Ханна долго шептался во всех углах гардеробной. Да и Брайан делал то же самое. Поэтому кто знает? Но значение имеет лишь то, что корабль полным ходом идет вперед. Наконец-то мы в открытом море, Хэй. Мы теперь то, чем раньше была Англия. Азия принадлежит нам.

— Пока еще нет. — Они вышли из Капитолия. Над ними было черное небо, дул холодный ветер. К счастью, государственный секретарь по рангу был выше всех, кроме вице-президента и спикера палаты представителей, поэтому его экипаж почти сразу со скрипом и скрежетом остановился впереди длинной вереницы экипажей; лошади от холода были укрыты попонами.

— Будем надеяться, барометр не упадет, особенно теперь, когда мы в море, — завершил морские сравнения Хэй.

— Ох, — вздохнул кучер, решивший, что Хэй обращается к нему. — Надвигается снежная буря, сэр. Самое неприятное время года.

— Плохой знак, — сказал Хэй Лоджу.

— Что ж, я буду убивать капитолийских гусей [77], пока не найду в их печенке предсказание доброго ветра в наши паруса. — Лодж и Эйди помогли Хэю забраться в экипаж. — Говоря серьезно, — сказал Лодж хмуро, — это была самая отчаянная и трудная схватка, в которой мне довелось участвовать. Сомневаюсь, что доживу до другой, когда столько же будет поставлено на кон.

— Когда речь идет о земных делах, я воздерживаюсь от предсказаний. — Острейший приступ боли пронзил нижнюю часть спины Хэя, вернув земные дела в их реальную перспективу, напомнив про неизбежный удел всех, для него уже не столь отдаленный. — Но если речь идет о небесных… Впрочем, корабли вышли в море, а наши легионы шагают по азиатским просторам.

— Да здравствует Цезарь! — засмеялся Лодж.

— Маккинли — ура! — Хэй улыбнулся в холодную тьму. — Тихому владыке Тихого океана.

Глава четвертая

Блэз поджидал губернатора Рузвельта в конце длинного широкого коридора, что разделял пополам первый этаж отеля «Пятая авеню». Место это известно было в политических кругах Нью-Йорка как «Угол молитв». Блэз пока так и не выяснил, откуда «Угол» получил свое название. Видимо потому, что именно здесь произносил торжественное «аминь» сенатор Томас Платт, нынешний хозяин «Угла», откликаясь на истовые молитвы своих сторонников. Восседая в центре украшенного позолотой диванчика с волосяной подушкой, так называемый «Добренький босс» заправлял судьбами так называемой «Организации», то есть политической машины, что держала в руках республиканскую партию штата Нью-Йорк и, предположительно, нового губернатора-республиканца Теодора Рузвельта, пообещавшего Блэзу интервью по окончании еженедельного завтрака с сенатором Платтом. Когда конгресс работал, сенатор приезжал из Вашингтона в пятницу вечером и возвращался в столицу в понедельник утром. А сам факт еженедельного приплытия губернатора по Гудзону из Олбани на завтрак с «Добреньким боссом» красноречиво характеризовал их отношения; во всяком случае так с некоторым оттенком загадочности утверждал Шеф.

Блэз нервничал. Он никогда еще не встречался с губернатором; конечно, он давно уже к нему пригляделся («привязался», сказал он себе по-французски). Эта подвижная фигура, воплощенная энергия, постоянно мелькала на бесчисленных подмостках. Шеф потребовал взять у губернатора интервью, сочтя, что настало время Блэзу испытать свои силы в этом лживом искусстве, и вручил ему перечень вопросов, которые следовало задать; скомканный клочок бумаги уже успел истлеть в его потной ладони. Он нервничал и сам недоумевал почему. Разве он не привычен уже к общению с сильными мира сего? Все-таки он не кто-нибудь, а Сэнфорд и, не в последнюю очередь, Делакроу. Он помнил, с каким презрением относился отец ко всем политикам, и это глубокое чувство было однажды столь же глубоко и щедро вознаграждено в Ньюпорте, штат Род-Айленд, когда президент Честер А. Артур допустил промах, посетив казино, где на него никто не обратил ни малейшего внимания. Того хуже, когда президенту настала пора уезжать, ему пришлось стоять в полном одиночестве у подъезда, пока экипажи Асторов, Бельмонтов [78], Делакроу и Вандербильтов [79] проезжали мимо, а он взывал: «Карету президента!». Полковника Сэнфорда эта ситуация привела в восторг. Но Блэзу недоставало отцовского патрицианского высокомерия.

В половине девятого субботним утром в отеле «Пятая авеню» стояла необычная тишина. Поодаль, в холле, посетителей почти не было, лишь несколько претендентов на должность мирового судьи в захолустье штата толпились в «Углу молитв». Они напомнили Блэзу тех случайных и неприметных личностей, задержанных за ночь, которых ему приходилось видеть в полицейском участке на Малберри-стрит.

Два сотрудника нью-йоркской полиции охраняли вход в отдельный кабинет, где поглощал завтрак губернатор, бывший комиссар городской полиции; завтрак весьма обильный, иначе не скажешь, состоявший из жареного цыпленка, залитого яичницей с яркими крупными желтками, и солидной порции жареного картофеля. Меню Блэз выяснил у метрдотеля заранее. По-видимому, губернатор был любитель поесть на манер жителя западной границы: он предпочитал «жратву» простую, обильную и неизменно жареную.

Внезапно в дверях кабинета возник громадный округлый, заключенный в темную жилетку живот, набитый жареным мясом; приложение к животу, губернатор и полковник Теодор Рузвельт сказал что-то полицейским, его слова заставили их нахмуриться, а их бывший начальник разразился хохотом, показавшимся Блэзу похожим на крик совы, стремительно бросающейся вниз на зазевавшегося грызуна. Рядом с губернатором стоял бледный и по обыкновению, если не более, изможденный Платт. К удивлению Блэза они завтракали без помощников, иными словами — без свидетелей, сразу подумал он. Мрачно-подозрительное мировоззрение Шефа оказалось заразительным и, не исключено, обоснованным.

Полицейские отдали губернатору честь и он подошел к Блэзу, не обращая внимания на вездесущих просителей — соискателей должностей.

— Мистер Сэнфорд из «Джорнел»? Наша любимая газета, не правда ли, мистер Платт?

— Бывают и хуже, — тихо выдавил Платт, направляясь к своему любимому дивану; он был похож на человека с мотыгой, возвращающегося после тяжких трудов в поле на отдых.

— Мистер Сэнфорд, — приветствовал он Блэза, коснувшись его тщедушной рукой. Затем опустился на свой трон в «Углу молитв», готовый править и царствовать, в то время как номинальному правителю штата предстояло очаровывать и развлекать молодого журналиста. Просители окружили Платта; босс скорбным взмахом руки простился с губернатором и Блэзом.

— Мистер Сэнфорд, почему бы нам не прокатиться вместе до дома моей сестры? Мы могли бы поговорить по дороге. — С этими словами Рузвельт правой рукой взял Блэза за левый локоть; жест был загадочный, стороннему наблюдателю он мог показаться изъявлением близких отношений или, на худой конец, расположения, но жертва, а Блэз счел себя именно жертвой, восприняла его как проявление физического контроля, поскольку губернатор таким образом вынудил его стремительно шагать с ним рядом, да к тому же нога в ногу; снова в мыслях у него возникло видение полицейского участка на Малберри-стрит. Но хотя губернатор и вел себя как подобает полицейскому, он едва ли был здоровенным детиной, каким полагается быть стражу порядка. Он был таким же коротышкой, как и Блэз, несколько лет кряду молившийся хотя бы о лишней половинке дюйма, однако он перестал расти в шестнадцать лет. Но в тех местах, где у Блэза выпирали мускулы, у Рузвельта была одна гуттаперчевая начинка; фигуру его увенчивали массивная голова и шея, причем первая как бы произрастала из второй как ответвление ствола. Живот был тучен, конечности толсты, но не мускулисты. Тем не менее Рузвельт оказался стремителен в движениях и целеустремлен, как атлет, спешащий к началу соревнования на неведомую спортивную арену. Блэза позабавило, что манера губернатора говорить точно соответствовала тому, как ее расписывали в газетах. В холле, когда вокруг него теснились незнакомые люди, жаждавшие пожать ему руку или пожелать успехов, губернатор обнажал свои громадные скалоподобные зубы и произносил три отчетливых слога «О-чень-рад!». Если ему говорили то, что он одобрял, он восклицал «Потрясающе!», как актер, играющий роль английского джентльмена. На улице он даже охотно откликался на обращение «Тедди» — вне пределов семьи никто не отваживался его так называть.