Молодость Мазепы

Большинство, очевидно, слушало какого-то казака или шляхтича в дорогом кунтуше с есаульскими кистями, который стоял посредине с кубком в руке.

Мазепа не мог рассмотреть его лица, так как он стоял спиной к приближающимся запорожцам, он только заметил его крайне небольшой рост и худощавую, миниатюрную фигурку, которая при каждом слове рассказчика как-то вскидывалась и приподнималась, словно этим движением шляхтич хотел увеличить свой незначительный рост.

Мазепу еще издали поразил его голос; в резких и визгливых высоких тонах его слышался скорее хриплый голос женщины и эти звуки перенесли невольно Мазепу в Варшаву и припомнили ему оскорбительный эпизод, непоквитованный им вследствие трусости и бегства напастника.

Мазепа даже побледнел от этого воспоминания, такой злобой отозвалось оно в его сердце.

Но Варшава и Запорожская Сечь были такие несовместимые величины, что Мазепа стал гнать от себя это непрошенное воспоминание, хотя голос и манера рассказчика проясняли его ярче и ярче.

— А ну, панове, послушаем, о чем щебечет эта пташка, — обратился он к своим соседям.

Те молча согласились с ним и вся компания остановилась невдалеке от рассказчика.

Увлеченный своим рассказом, маленький шляхтич не заметил их приближения.

— И все это вы, панове-запорожцы, — говорил он, — понапрасну на гетмана валите. Ей-Богу, он так же виновен перед вами, как Христос перед жидами. Его невольно взяли в Москве со всею старшиной и там заставили подписать чего хотели.

— Эге, заставили, — отвечал шляхтичу Шрам, успевший уже занять среди слушателей почетное место, — заставляет, верно, и пастух волка овцу есть. Почему же гетман твой, когда вернулся додому, не повернул все к старым обычаям назад? А он принял на себя, небось, на себя одного власть; старшину в колодки сажает и в Москву отсылает.

— Все это наговоры и клевета, ясновельможное лыцарство, — продолжал шляхтич и голос его зазвучал еще визгливее. — Конечно, приходится и наказать кого, так ведь без этого не то что государство, а и своя семья не обойдется. Только гетман и наказывает кого из старшин, то не по своей злобе или искательству, а за провинность перед войском и вольностью нашей. Все это наговаривают на него враги нашего спокойствия. Мне то что, — мне, ведь, все равно, какому гетману служить, только за правду стою. Да вы же его сами знаете, вы же его, панове-запорожцы, сами и на гетманство поставили.

— Сами поставили, сами и скинем, — перебил его, нахмурив брови, Шрам, — потому что был он прежде казак, как казак, а теперь зрадником стал! От него все зло у нас!

— Гей, панове, низовое товариство, да вы только хорошенько смотрите, так и увидите, что правда, как чистая олива, поверх воды плывет. Мне то что, я ведь за гетмана не стою, — оглянулся как-то боязливо шляхтич, — так только себе «миркую», что не отбирает он от вас вольности, а еще большие вам надает. Не для себя ли он заводит бояр да дворян, а для всей старшины и казаков, для запорожских же лыцарей наипаче.

— Ты нам про этого зрадника и не пой, — раздались гневные голоса, — потому что его голова уже на плечах не усидит, да смотри, чтоб и твоя удержалась.

Среди спутников Мазепы послышалось тоже движение, но Мазепа удержал их.

— Что вы, что вы, шановное товариство, — даже отступил слегка шляхтич, — я ведь за него не заступаюсь, так только «миркую», на сколько мне мой малый умишко помогает.

— А коли у тебя «порожня» шапка, так и молчи. Дорошенко нам будет гетманом!

— Дорошенко, так Дорошенко! — подхватили кругом, — а Ивашку на «шыбеныцю», «на палю»!

— Что ж, панове, славное лыцарство, — заговорил сладеньким голоском шляхтич, — это верно, Дорошенко славный казак и воин искусный. Только вот одного я в толк не возьму: как это он так об Украине печется, а к ляхам в подданство пошел и с ними приязнь держит, а кто же как не ляхи и задумали, и утвердили этот договор?

— Что правда, то правда, — произнес угрюмо Шрам, — с ляхами нам не жить!

— А опять и то, — продолжал неспешно шляхтич, — какой же он гетман? Ведь его татарский хан казакам дал, а еще такого сраму мы не «зажывалы» чтоб Украина своих гетманов от проклятых басурман получала.

На этот раз слова шляхтича произвели некоторое впечатление.

Палий ринулся было к нему, но Мазепа придержал его за рукав и, выступивши вперед, произнес громко, обращаясь к шляхтичу.;

— Говоришь, добродию, что Дорошенко не гетман, потому что его татарский хан дал: а дозволь-ка спросить тебя, если человеку голодному даст кто добрый кусок хлеба, спрашивает ли он, кто ему его дает? — На мою думку, он принимает его с благодарностью; а вот если кто урежет его батогом, тогда человек спрашивает имя обидчика, чтобы отыскать его и отплатить ему за несмачный гостинец!

— Ха, ха! Верно! Как в око влепил! — раздалось отовсюду, — король или хан, или сам султан дали его нам, а когда он мудрый воин и славный казак, так мы его сами гетманом «обыраемо»! Ему над нами и гетмановать!

При первых словах Мазепы шляхтич как-то резко вскинулся и быстро повернулся к нему.

Теперь Мазепа увидал его.

Его небольшое личико можно было б назвать даже красивым, если б оно не имело такого дерзкого и злобного выражения. Хотя на губах его и бродила сладенькая улыбочка, но небольшие черные глазенки, казалось, впивались в лицо каждого, словно ядовитые иголки; большие и густые черные усы, старательно подкрученные и подвитые, составляли удивительно комичный контраст с его тонкими ножками и остренькими чертами лица.

При виде Мазепы какое-то неприятное и боязливое чувство пробежало в глазах шляхтича, но Мазепа не дал ему опомниться.

— Ты Тамара? — обратился он к нему резко.

— Тамара, — отвечал вызывающим тоном шляхтич, забрасывая свою голову.

— А я — Мазепа, — подчеркнул подчаший, выступая гордо с обнаженной саблей вперед, — и говорю, что ты трус и лжец!

— Го-го! — пронеслось в толпе.

Шляхтич побледнел, как полотно; глаза его запрыгали от злобы, но Мазепа продолжал дальше.

— Может, теперь вспомнил меня? Ну, а если нет, так я тебе пригадаю. Панове товариство, — обратился он ко всему собранию, — в бытность свою в Варшаве я задел этого панка как-то ненароком батогом, он обругал меня за это недобрым словом и закричал, что обрубит мне уши, как паршивому псу. Я позвал его на лыцарский поединок, но он в ту же ночь исчез из Варшавы, а потом стал рассказывать всем, что вместо поединка дал мне только щелчок в нос и отпустил, как глупого мальчугана, домой. Вот мои уши — они целы, а каков этот хвастунишка и храбрец — вы сейчас увидите! Ну, вынимай, пане, свою саблю, — крикнул он на Тамару, — теперь тебе некуда уйти, — здесь мы при честном товаристве и посчитаемся!

Глаза Тамары впились с неизъяснимой злобой в лицо Мазепы, но делать было нечего: если бы он отказался здесь от поединка, то запорожцы забили бы его на смерть, как паршивую собаку.

Дрожащей рукой, но не изменяя дерзкого и вызывающего выражения своего лица, он вытянул саблю.

Толпа расступилась и образовала вокруг них широкий круг.

Мазепа сбросил на руки окружавших его казаков дорогой кунтуш и, выступив вперед, скрестил узкую и прямую саблю с саблей Тамары.

Послышался лязг стали; блестящие иглы засверкали в воздухе; все затаили дыхание.

Тамара, видимо, оробел, и это мешало ему владеть собой и лишало его руку твердости, а Мазепа сражался, словно играя, словно перед его грудью было не острие сабли, а детский мячик, который он подкидывал то туда, то сюда; улыбка не сходила с его лица, а сабля его носилась, как молния.

Вдруг произошло что-то необычайное.

Сабля Тамары вырвалась из его рук, зацепила самый кончик его носа и описав в воздухе красивый полукруг, врезалась за его спиной в землю.

На мгновенье все замерли от изумленья, но вслед за этим раздался дикий, оглушающий хохот пришедшей в восторг толпы…

— Вот и нажил себе врага, — размышлял про себя на другой день вечером Мазепа, шагая по направлению к куреню кошевого, куда его призвал только что посланный от Сирко казак. — Да еще какого врага! Ведь этот «куцый» не простит мне ни за что того срама, который он претерпел из-за меня.