Заклинатель змей. Башня молчания

- Нет, так недолго и свихнуться! - Омар Хайям зашвырнул циркуль и линейку в дальний угол. - Друг Васити, скажи, чтоб нам принесли барана, целиком зажаренного на вертеле. И чесноку, и перцу, и разной острой травы для приправы. И вино, побольше вина! Я выпью пять чаш.

Он выпил десять. И побрел, шатаясь, искать крапчатую служанку. Искал и читал стихи:

Пред взором милых глаз, огнем вина объятый,

Под плеск ладоней в пляс лети стопой крылатой!

В десятом кубке, ей-же-ей, немного проку:

Чтоб жажду утолить, готовь шестидесятый.

Но не нашел ее. И лег спать огорченный.

...Так что же Меликшах? Сытый, умиротворенный, Хасан выпил чашу вина, взял светильник и проник в сокровищницу, откинув настенный ковер и открыв длинным витым ключом железную дверь.

Золото делает хворых здоровыми. Даже Омар Хайям, самый бескорыстный человек в Иране, напишет в своей «Наврузнамэ»: «Золото - эликсир солнца. Его лицезрение дает свет глазам и радость сердцу, делает человека смелым и укрепляет ум, увеличивает красоту лица, освещает молодость и отдаляет старость. Золото лечит любую рану».

Казна Хасана Сабаха совсем не походит на сокровищницы индийских сказок, где в глубоких волшебных пещерах, ослепительно сверкая, рассыпано грудами золото, серебро вперемешку с алмазами, жемчугом и бирюзой. Это просто глухое, без окон, помещение, - грот, вырубленный внутри утеса. Ценности здесь заботливо уложены в сундуки и корчаги. Каждый сундук тщательно заперт и поставлен у стены на другой, каждая корчага засмолена, опечатана. У скупого царя византийского нет, пожалуй, в казне такого порядка. На полу - полушки медной не увидишь.

Хасан, чуть пьяный от легкого вина, спустился, мутно улыбаясь, по каменным ступеням к сундукам, склонился к зеленому, самому ближнему. Здесь дар Меликшаха. Открыл, торопясь, задыхаясь. Отраженный свет полыхнул из сундука, будто не золото в нем, а груда пылающих углей. И в золотом этом зареве Сабах стал еще больше походить на индийского истукана - на золотого истукана, сошедшего ночью в храме со стены. Даже борода у него сделалась золотой.

Хорошее золото, чистое. И это - лишь первый взнос! Нет, все-таки надо ладить с Меликшахом. В хранилище еще немало места...

Сабах, блаженно облизываясь, сунул правую руку в груду монет. И дико вскричал, будто в руку ему вцепилась кобра! Страшный, с лицом, слева от нижней челюсти к правому виску, передернутым болью, рыча сквозь косо сцепленные зубы, он скорчился над сундуком, стиснул, шалея, горсть монет и прижал их к животу.

Монеты со звоном посыпались сквозь желтые скрюченные пальцы. Хасана вырвало прямо в сундук. Боясь умереть в одиночестве над этими мертвыми сокровищами, он чуть отдышавшись, тихо побрел наверх. И сундук зеленый Хасан не закрыл, и монеты, что раскатились по подземелью, так и остались лежать, где какая, покрутившись, легла.

Он кое-как запер дверь, дополз до тахты. Раб, явившись на слабый зов, поднес господину кальян с хашишем. От ядовитого дыма лицо у Сабаха сделалось вовсе шафранным. Зато боль в животе притупилась.

Но совсем она его еще не отпустила. И соответственно ей слагались его размышления. Хасан - из тех, кто из-за своей изжоги способен сжечь родное селение. Нет, Меликшаха не следует трогать. Но в страхе надо держать. И посему - сделать ему предупреждение. Он выпил чашу холодной воды, настоянной на сырых рубленых яблоках, сказал рабу:

- Где Змей Благочестия?

- Я здесь, наш повелитель!

Из-за черной шелковой завесы, расшитой золотыми листьями, вывалился, опираясь на костыль, человек, совершенно необыкновенный с виду. Казалось, сшили его из разных кусков, второпях подобрав на поле боя от кого что пришлось: отдельно голову, глаз, тулово, руку, ногу. Вкривь и вкось по его лицу, шее и телу, обнаженному до пояса, расползались глубокие зубчатые рубцы от старых ран. Однажды их подсчитали, оказалось пятьдесят четыре.

Хасан сделал движение бровью. Раб исчез. Калека, бросив костыль, легко и ловко опустился на черный, с желтыми цветами, мягкий ковер.

- В подъемнике скрипят колеса. И внизу, и здесь, наверху. Трудно смазать? Рабы обленились.

- Скоты! Я их сейчас...

- Зачем? Не так уж их много у нас. Побей, - ну, слегка, для устрашения. Пообещай смазать колеса их кровью…

- Может, Рысбека пустить на смазку? Сколько жира в нем. Хе-хе! Он внизу уже всем надоел.

- Да, назойлив сельджук! Назойлив и глуп. Потому-то и назойлив, что глуп. Но не смей его трогать!

- Что же с ним делать, с ним и его людьми? За что и чем их кормить?

- Овечками, которых они же сами и пригнали. Не обижай их. Пока. Пусть несут службу в дозоре на дальних подступах к Аламуту. Посмотрим после, что с ними делать. Кто от нас в Исфахане?

- Влюбленный Паук.

- Негоден, сменить, отозвать.

- Будет сделано, наш повелитель.

Тут боль как-то сразу отпустила Сабаха. О блаженство! Есть, значит, счастье на свете. И Хасан подумал с грустью: о чем он хлопочет? Зачем и к чему? Что толку в этой кровавой игре ради денег? Но у него уже не было сил и охоты докопаться до ясного ответа самому себе, зачем, и к чему, и что толку.

- Нет, оставь его, - передумал Хасан. - Это может вызвать у визиря подозрение. Один из дворцовых служителей вдруг исчезает. Почему? И как мы сумеем пристроить на его место другого? В Исфахане все теперь настороже. Нет, оставь. Пусть наш человек посмотрит: нельзя ли купить их нового звездочета.

- Велю.

- Сколько у нас молодцов, прошедших девять ступеней посвящения?

- Пятнадцать, наш повелитель.

- Их надо беречь. Для иных, более важных затей. Нам пока никто не угрожает, правда? На сей раз нужен кто-нибудь попроще, - чтобы сделать султану предупреждение. Ну, скажем, прошедший пятую ступень. Неприметный с виду, но крепкий, проворный. И хитрый, конечно. Особенно хитрый.

- Есть подходящий.

- Кто?

- Скорпион Веры.

- Хорошо. Сойдет. Переведи его в «обреченные».

- С пятой ступени - сразу в «обреченные»? - удивился подручный.

- Да! - Сабах вновь схватился за живот и завыл, испуская пену, сквозь косо сцепленные зубы: - Ды-ы-а-а! Приготовишь, покажешь мне... он... о-о-у...

- Приметы?

- Особых нет. Лицо простое. Обыкновенное. Все - как у всех. С виду он совсем зауряден.

- Почему же ты думаешь...

- Глаза! Глаза... слишком умные.

- Экий болван! Каждый встречный с умными глазами - злоумышленник?

- Нет, конечно. Я... неверно сказал. Не то, что бы слишком умные, а есть в них что-то такое... слов не найду, скрытность, затаенность. Ну, чует мое сердце, есть в них что-то опасное. Его светлость может мне поверить. Утверждать, что он злодей, я, конечно, не смею. Кто его знает. Мое дело - обратить на него ваше проницательное внимание.

- Где ты его засек?

- В Бушире, у моря.

- Как, если человек из-под Казвина, он может оказаться в Бушире, минуя Исфахан?

- Ну, это просто. По западной дороге. Казвин - Хамадан, Ахваз - Абадан, морем - в Бушир, чтобы запутать след и зайти к нам с юга, через Шираз.

- Все может быть. Надо проверить. Сам разберусь. Я оденусь простолюдином, пойду, погляжу. А ты беги, предупреди звездочета и всех там других, чтобы меня не величали светлостью, яркостью и прочее. Скажем, я - руководитель работ. Будь со своими людьми поблизости.

Незаметный, в простой, но чистой одежде, визирь, уходя в Бойре, приказал начальнику стражи пока что никого не впускать во дворец без его личного указания. И не выпускать. Никого. Даже султана.

Пятый постулат. Ох! Пятый, распятый, растреклятый постулат. Чертов старик Эвклид, заварил кашу. Пусто у Омара в голове. Едва пригреешь мысль, с натугой вымучив ее, - тотчас же спугнет кто-нибудь. Он сидел на ветру, постелив кошму на камень, и следил за работами в Бойре. Никогда, наверное, здесь не было так шумно, как теперь. Жители Бойре ломают хижины, сносят камень к подножью бугра. Сколько слез у них пролилось, уговоров для них понадобилось, чтобы склонить их к этому.