Разомкнутый круг

Домой пришли под утро. И то, спасибо дядькам, доехав верхами до купеческого дома, они взяли юнкерских коней под уздцы и повели в конюшню. На стук долго не открывали, хотя на втором этаже горел свет. Наконец, дверь распахнулась, и перед ними предстала купчиха в сером капоте со свечой в руке и ядом на языке.

– Не успели к честной вдове на квартиру въехать, познакомиться чин чином, а уже блудуете, да еще по ночам спать не даете вдове и ее бедным девочкам, – отступила она в сторону, пропуская молодежь.

– Не нравится, скажите Веберу, и мы себе другую квартиру подыщем, – нахально ответил Максим, бочком протискиваясь мимо купчихи.

Отведя чуть в сторону подсвечник, женщина всей массой приплющила его к стене.

– Утомил ты меня! Молод старшим-то грубить… Молоко еще на губах не обсохло. – Отступила на шаг от Рубанова, и он, лишенный какое-то время воздуха, чуть не рухнул на пол.

Оболенский, видя такие методы воспитания, поддержал друга:

– Он прав! Не кормите, даже чаем не напоили, кричите все время. Да, моя воля, давно на конюшне пороты были бы… – Забрав у нее свечу, повторил ее же воспитательный прием, придавив грудью купчиху к стене.

Она только коротко охнула и замолчала, придушенная мужским телом. И Максиму даже показалось, что по лицу ее растекалось неописуемое блаженство…

Уснули уже с восходом солнца. И как же мерзок был звук горна, сзывающий конногвардейцев на молитву и утреннюю поверку.

– Губы мерзавцу палашом бы отрубил, – выразил общую мысль Нарышкин, с огромной тоской расставаясь с диваном.

Так прошла целая неделя. Вебер, казалось, забыл об их существовании. По дороге за село покупали водку, лук, хлеб и мясо. Пока дядьки готовили пищу, юнкера отсыпались на свежескошенном, быстро подсыхающем на солнце сене. Перед обедом с часок гоняли на лошадях, купались и выпивали по стаканчику водки, закусив ее луком.

Как-то домой приехали пораньше и сразу заметили, что в комнатах подметено и убрано.

– Другое дело! – обрадовались они.

«Не желает, чтоб мы съехали», – подумал Максим.

Но, как оказалось, радовались рано. Чаем их опять не напоили, да к тому же ближе к полуночи над головами раздалось пиликанье и скрежет – это купеческим дочкам пришла блажь музицировать.

– Гарпии чертовы! Какова курочка, таковы и яички… – Залез в ботфорты Максим и, наплевав на предупреждение Марфы, стал подниматься по некрашеным ступеням лестницы. Подъем напоминал игру на клавикордах. Каждая ступенька, словно клавиша, имела свою тональность. «Сейчас, сейчас я им…» – заставив резко пропищать последнюю, торкнулся в дверь – она оказалась не заперта – и шагнул в ярко освещенную гостиную. Он не думал, что скажет, такая злость кипела и бурлила в нем, переливаясь из сердца в кулаки.

Поначалу Максим никого не увидел, свечи ослепили его, но игра прекратилась и кто-то хихикнул. Звук шел от стены. Он повернулся на голос и только тут осознал, что одет явно не для светского приема. Опустив глаза, увидел нечищеные ботфорты и заношенное исподнее. Где-то в стороне послышался новый язвительный смешок, кулаки разжались, ломать инструмент расхотелось.

– А мы все думаем, как смотрятся лейб-гвардии кирасиры в парадной белой форме? – Вышла из мрака полная высокая фигура в светлой до пола ночной рубахе и заслонила свет. – А теперь, господин конногвардеец, прошу вас покинуть наше общество, пока мы не подняли шум и не вызвали на подмогу маменьку… – ехидно улыбнулась она, качнув большими полными грудями, и, подняв руку, указала на дверь.

Так и не вымолвив ни слова, растерявшийся Максим по музыкальным ступеням слетел вниз и, скинув ботфорты, бросился на постель, укрывшись простыней.

«Черт-дьявол! Вот опозорился», – подумал он и бодро улыбнулся вошедшему Оболенскому.

– Полагаю, на сегодня музыка закончена… Слышал, наверное, как я их отбрил? Нет?! – «Ну и слава Богу», – повернулся на бок лицом к распахнутому окну. «Полновата, конечно, но видная…» – вспомнил, засыпая, девичью фигуру.

Утром его разбудил не конногвардейский штаб-трубач, а веселое солнце, щекотавшее лучом в носу и гревшее щеки. Первое, что услышал, был радостный трезвон колоколов стрельненской церкви. Поднявшись и спустив ноги с кровати, перекрестился на иконку в углу комнаты и иронично хмыкнул, вспомнив вчерашний эпизод. По-быстрому умывшись, полуголый, наткнулся на недовольную прислугу, тащившую во двор большущий глиняный горшок.

– Тьфу! Бесстыдник! – сплюнула она, остановившись и поставив на пол горшок.

– Что за праздник сегодня, бабуля? – поинтересовался Максим, растираясь полотенцем. ,

Казалось, что служанка ожидала этого вопроса…

– Нехристи! Дедовских праздников не чтите, вам бы только водку да девок, ничего святого в молодых не осталось…

Максим понял, какую совершил глупость, но было уже поздно. Ненавязчиво попытался обойти служанку и исчезнуть, но узкий проход был надежно перекрыт глиняным горшком и старушкой.

– Чудотворную Владимирскую икону Божьей Матушки нонче празднуют, день мученицы Агриппины и мученика Евстохия, и иже с ними святителя Германа, архиепископа Казанского, – на едином дыхании выпалила она.

Набрав в иссохшую грудь новую порцию воздуха продолжила:

– А еще в народе этот день зовется Аграфеной-купальницей, за ней идет Иван Купала, а еще через несколько дней – «Петры-Павлы».

«Воздух в ней закончился, значит, есть возможность проскочить…» – решил Максим.

Одевались не спеша, затем, зевая во весь рот, вразвалку побрели в конюшню, где дядьки уже ждали их, причем вдвоем, без Шалфеева. Ехали шагом. Против церкви остановились. Покрестившись на колокольню, зашли в лавку, где купили водку, два фунта сала, фунт лука, как же без него, и четыре фунта ситного. Взгромоздясь на лошадей, направились на свое излюбленное место. Приехав, позавтракали водочкой, протолкнув ее луком и салом, и тут же завалились спать. Не успели закрыть глаз, как услышали храп Кузьмина.

Дядьке Нарышкина не спалось… Расположившись рядом с Максимом, он завистливо бубнил про счастливчика Шалфеева, которому все-таки удалось захомутать молодайку.

– Сейчас, поди, ездит на ней! А тут даже на праздник никакой самой завалящей бабенки не предвидится… У нас в деревне репу сеяли в этот день. Эх и хороша репа была, – сменил он тему, – к водочке бы ее сейчас. – По-воровскому, внешность брала свое, плеснул в стаканчик из бутылки и залпом выпил, смущенно занюхав луком. – Старики говаривали: «Репа да горох и сеются про воров», – блаженно рыгнул он и смахнул слезу, вспомнив родную деревню. «Мимо девки да мимо репки так не пройдешь, – шутил бывало тятька, – кто ни пройдет – щипнет!». Он мечтательно сглотнул слюну – то ли на девку, то ли на репку – и тихонько запел: – Матушка репка, уродися крепка, ни густа, ни редка…

– …Щупай девку с передка!.. – перебил его Максим. – Ты дашь сегодня поспать? .

– Ха-ха-ха! – заржал Оболенский. – А ну-ка повторите?..

– Девки, девахи идут! – засуетился Антип. – Ишь веники березовы заготавливают! Пойду подсоблю… У нас в деревне по эту пору сроду в бане парились. На Аграфену помыться следоват!.. – Оправив форму, стал подбираться к девкам.

Оболенский, усевшись на сене, протянул руку к водке. – Господа! – обратился к друзьям. – Как сказал бы Антип, не жалаете ли чеколдыкнуть?

Кузьмин раскрыл глаза, потратив на это адское усилие.

– К тебе это не относится, – успокоил его князь.

Нарышкин с Рубановым не прореагировали.

– Ну как хотите, юнкера! – Проглотил порцию и, выдохнув воздух, закусил луком. – Простой конногвардейский обед, – поднялся он. – Пойду гляну, куда уже второй дядька запропастился…

– К тетькам, куда же еще? – Плеснул немного водки в стакан Максим.

– Гы-гы-гы! – загоготал князь.

– И не гляну, а произведу рекогносцировку на местности – вы не мещанин, а конногвардеец, господин юнкер, – напустив строгость, отчитал его Нарышкин, вслед за Рубановым прикладываясь к стакану и громко хрустя луком.