Юность Маркса

Конвульсивно рыдая, профессор зарывался в подушку.

6

К декабрю здоровье Карла сдало. Усталость от чрезмерной умственной работы нагнала бессонницу, головные боли, вялость.

Отец и мать в частых письмах посылали сыну всю углубленную разлукой нежность. Карл отвечал им редко, кратко.

Почтовые дилижансы привозили из Трира упреки и жалобы. Карл забывал письма на столе, на подоконнике, меж страниц штудируемой книги. Белые тонкие листки укоризненно шелестели, требуя выполнения сыновнего долга.

Мать беспокоилась, пьет ли Карл кофе. Когда Карл перечитывал записочки Генриетты Маркс, ему казалось, что она тут, рядом, в неизбежном фартуке и чепце. Он как будто слышал ее голос:

«Ты не должен считать слабостью нашего пола, что я интересуюсь тем, как организовано твое маленькое хозяйство»…

«Экономия, милый Карл, необходима в больших и маленьких делах. Какой беспорядок вокруг тебя! Книги, книги и книги. От них пыльно. Следи, чтобы комнаты твои чаще убирались, назначь для этого определенное время»…

«Моешься ли ты губкой и мылом? Надеюсь, забота матери не обижает любезную музу милого сына»…

Генриетте вторил юстиции советник:

«Прошло уже более трех недель, как нет известий. Какая безграничная небрежность… Боюсь, что эгоизм преобладает в твоем сердце. Ты знаешь, что я не настаиваю педантически на своем авторитете и сознаюсь даже детям своим, если не прав. Я просил тебя написать, когда осмотришься вокруг, но, так как прошло столько времени, ты мог бы понять мои слова менее буквально. Добрая мать озабочена и встревожена»…

Спустя два месяца после приезда в Бонн Карл, уступив уговорам родителей, отправился отдохнуть к голландским родственникам, в Нимвеген. Добравшись до Кёльна на лошадях и переночевав в почтовом подворье, он занял место на пароходе, спускавшемся вниз по Рейну.

До Дюссельдорфа небольшой белый пароход «Франкфурт» шел около пяти часов. Зима запоздала, и ничто не препятствовало навигации.

Подняв ворот пальто, семнадцатилетний студент бродил по палубе. Моросил холодный дождь. Войлочный туман стлался по холмам. Карл примостился на сырой скамье. Над кормой набухал брезент. Обычно приветливый рейнский ландшафт казался теперь угрюмым и скучным.

Сутулый человек в характерной для набожных евреев ермолке и черной хламиде сидел подле Карла.

В соломенном кресле дремала дама, укрытая несколькими полосатыми пледами. Ее большеногий спутник в клетчатом рединготе и толстом шарфе вокруг шеи неутомимо шагал из конца в конец палубы, дымя трубкой. Немногочисленное общество молчало. Карл откинул голову. Ровный серый цвет неба, берегов и воды успокаивал его. Карл дремал под слитный шум колес и дождя.

Резкий гортанный голос внезапно ударил по его слуху.

— Как вы думаете, это — англичане или нет? — бесцеремонно, ткнув пальцем в сторону полосатого пледа и клетчатого редингота, спросил Карла сосед. — Счастливые люди! Уж два года, как у них евреи уравнены в правах и признаны людьми, а у нас, в Галиции, еврей — быдло.

В час заката показалось солнце. Отчетливо вырисовались деревушки, помещичьи усадьбы и виноградники на берегу.

Карл молча выслушивал безрадостный монолог старика.

— Да, молодой человек, — говорил случайный сосед Карла по скамейке, — меня пинком ноги загоняют в могилу, а я обязан за это почтительно снимать шляпу. Наши девушки сохнут, стареют, потому что на все львовское гетто разрешено не более четырнадцати браков в год. И когда мои дети больны, я должен выпрашивать разрешение, чтоб после полудня пойти в аптеку. Мы — как прокаженные. Ну, почему еврею нельзя посмотреть, как летит по небу воздушный шар? Это же чудо! Мне говорили: крестись, Борух! Лучше я сдохну. Ведь, крестившись, я буду ненавидим не только христианином, но и евреем. «Господи, давай мне насущный хлеб, чтоб я не позорил твоего имени», — поют в псалмах. Я боюсь, когда правительство бьет меня, но еще более боюсь, когда оно дает мне льготы. За них берется большая цена, их отбирают назавтра после публикации, и тогда начинается самое худшее. Не всякому еврею везет, как господам банкирам. Мы бесправнее даже этих несчастных, — и старик протянул вперед палец.

Карл взглянул по направлению, указываемому желтым кривым ногтем. Низкие, без дымовых труб хаты, где ютились крестьяне, торчали над землей могильными насыпями.

— Как уродливы дома этих первобытных людей! — сказала дама, освобождаясь от пледов.

— Однако, дорогая, деревенские дикари кормят нацию. Около четверти их пшеницы вывозится на мировой рынок. Но без наших паровозов, как без воздуха, им нет жизни, — ответил англичанин (он был представителем английского концессионного общества, начавшего постройку железных дорог в Германии). — Цивилизация и мощь нации — вот что обуславливает экономический прогресс. Чем цивилизованнее страна, тем выше уровень ее экономического развития. Англия доказала это… Но развитие промышленности и могущество страны начинаются с эпохи провозглашения национальной свободы, — добавил, напыжившись, британец.

Карл старался не пропустить ни одного сказанного рядом слова. Старый еврей хрипло засмеялся.

— Молодой человек, я был сапожником в Львове, я работал, не разгибая спины, дни и ночи, чтоб в срок сдать обувь фабриканту. Моя семья ела картофельный суп и только на пасху — рыбу. Фабрикант говорил мне, обсчитывая меня и бракуя товар: «Борух, равноправие и свобода будут тогда, когда я открою фабрику. Это будет нечто замечательное, и закраивать будут у меня не люди с ножницами в руках, а машины». Есть чему радоваться!..

Недалеко от Дюссельдорфа Рейн образует излучину. Холмы подходят к воде. По склонам вьются деревья. Карлу припомнилась гора у Майнца и посвященная ей баллада о коварной Лорелей. В осенние сумерки Рейн грозен и таинствен. Карл повторял «Песнь о Нибелунгах», воскрешал старые преданья, отдавался мечтам и фантазии. Тысячи слов прибоем шумели в голове.

«Может быть, буду поэтом!..» — многолетнее заветное желание. Вспомнил любимые стихи Гейне. Пожелал, чтобы скорее шли годы.

«Буду, быть может, хорошим поэтом».

В темноте «Франкфурт» пристал к дюссельдорфской пристани. Шел дождь. Город на берегу выглядел озябшим, закутанным в старый сырой плащ. С крыш на грязные мостовые уныло стекала вода. Едва светили уличные фонари. Карл, побродив по малолюдным улицам, зашел в трактир. Несколько степенных посетителей пили пиво. Говорили о дороговизне, ругали перекупщиков, вздувающих цены. Жатва прошлого года не была обильной, виноград пострадал от дождей.

— Нынче хлеб выгоднее закупать в Нидерландах, — решил один из них.

Карл подсел ближе.

— Беда наша в том, что Рейнландия не имеет прусского уложения: введи мы телесные наказания, крестьяне не ленились бы, как нынче, — сказал помещик.

— Крестьянин злопамятнее медведя и хитрее лисы, — поучал местный судейский чиновник.

— Замечено, что в нашей провинции на зиму крестьяне перебираются в город и, чтоб избежать налогов и не работать, умышленно воруют, хотят в тюрьме кормиться на казенный счет.

— Кодекс Наполеона устарел для Рейнландии, господа.

Карл вышел из трактира. За собором начались кривые улицы, дома, близко наклонившиеся друг к другу. Четырнадцатый, пятнадцатый, шестнадцатый века притаились здесь, как призраки.

Маркс долго бродил по спящему городу, встречая смешных, нетрезвых чудаков и жалких бродяг. Ему вспомнился Гофман и его герои, странные люди мансард, немецких закоулков, кабаков. Думалось о старых, годных лишь на слом городах, о спящей Германии, о будущем. И, как всегда, Карл мучился неудовлетворенным желанием заглянуть в глубину причин, открыть истину.

Утром на переполненном пассажирском грузовом пароходе нидерландской компании Карл поплыл за границу.

Голландцы, прославленные мореходы, исполненные презрения к тихим рекам, пускают по Рейну неповоротливые, грязные пароходики. Впрочем, Карла вовсе не интересовали условия переезда. Он не оценил преимуществ кёльнского пароходного общества перед нидерландским.