Белый город (СИ)

Но тут он получил такой удар под ребра, что потерял дыхание, и свистя, как чахоточный, заскреб ногтями по земле. Дальше он уже лежал, оставив всякое сопротивление, согнувшись, как младенец в утробе, чтобы защитить лицо и живот, и сжимая в кулаке мокрый от пота или крови мешочек — со святой землей, святой землей для Этьена… Тупо дергаясь и всхлипывая от ударов, он тискал его в руке, чтобы сохранить, не отдать — хотя бы это… Били трое, четвертый остался с конем и со стороны меланхолично руководил процессом, подавая советы:

  — Эй, ты по башке-то его не бей. Если прибьете, граф не обрадуется, еще охоту на нас устроит, а нам это ни к чему. Небось, знает, куда его щенок поехал, и почем ты знаешь — может, там за ним уже какие-нибудь дядьки торопятся. Нет, убивать не сметь, ребята. Коня ему папаша нового купит, так что в накладе никто не останется…

  — Нет, Гюи, ты не прав, — рявкнул гнусавый рутьер с рваными ноздрями, деловито ища, куда бы пнуть скрюченного Алена, и наконец поддавая ему в лицо. — Щенок нас запомнил, вот тут-то охота и начнется… Тем более что у меня с его папашей особые счеты. Зарезать поганца, зарыть под кустом, никто и не найдет…

  — Что, личико граф тебе попортил, девки не любят? — хохотнул еще один, кажется, бывший солдат — наименее злобный из троих, который уже отсоветовал гнусавому ткнуть пару раз Алена ножом. — Подумаешь, им в тебе не это нужно. А со стариком Тибо связываться мне лично неохота. Я знаю, как мы сделаем, — рутьер низко нагнулся к юноше, откашливающему сгустки крови, и рванул его за плечо. — Эй, ты, рыцаришка… Слышишь меня?

  Ален не ответил, и тогда третий разбойник, молчаливый одноглазый громила с черной бородой, схватил его за волосы, намотав их на кулак, и оттянул его голову назад. Открылось перепачканное кровью, разбитое лицо; снизу вверх смотрел Ален на своих мучителей огромными в темноте глазами, со свистом втягивая воздух. Это была не битва, и не сарацины, враги веры — но люди его крови, говорящие на его языке, в день возвращения убили его рыцарство, размазав по земле то, что Ален вез в дар матушке — его честь. Матушка умерла. Честь — тоже.

  — Слушай, парень, — человек пытался говорить раздельно, но сквозь толчки крови, грохотавшие в ушах, Ален с трудом понимал смысл его слов. — Ты, наверно, жить хочешь; мы тебя можем убить, тем более что кое-кто тут, — он кивнул в сторону безносого, чье инфернальное лицо, как ущербная луна, маячило с другой стороны, — кое-кто этого очень даже хочет. Но на самом деле нам это ни к черту не нужно. По этому поводу, если ты сделаешь одну вещь… мы тебя отпустим. Понял? Отвечай, понял ты меня?

  Ален попытался кивнуть, но его держали за волосы, поэтому получилось только дернуть головой. Жить он не хотел. Но умирать тоже не хотел, особенно так. Он хотел одного — чтобы они ушли и оставили его в покое.

  — Ну и молодец, что понял. Тогда клянись, — в руках рутьера откуда-то появился меч. Аленовский меч с крестом в рукояти. — Клянись… своей… рыцарской честью, что не скажешь никому ни слова о том, что случилось. Тогда больше тебе никто не причинит вреда. Клянешься? Да отпусти ты его, Этьен, пусть говорит…

  Тот, кто держал его за волосы (Этьен, Господи, его зовут Этьен) выпростал руку из спутанных черных прядей. На руках у рутьера были кольца, одно из них — кольцо, подаренное Анри. Кольца запутались в волосах, при рывке выдрав несколько прядок. Голова Алена упала назад.

  — Говори, рыцарь… Клянешься честью? — разбойник приблизил лезвие меча к Аленовскому горлу. Что он хочет сделать, мелькнуло у него в голове, неужели перерезать мне глотку? Юноша сглотнул слюну, и по вкусу она была как кровь. Он прочистил горло и хрипло, очень тихо ответил:

  — Кля…нусь.

  — Целуй, — и рутьер ткнул ему в зубы рукоять меча. Теперь Ален понял, что он имеет в виду, и, закрыв глаза от отвращения к себе, чмокнул губами алый крестик в рукояти. Этьен (Этьен), державший юношу за плечо, отпустил его, и тот мешком брякнулся наземь.

  — Ты уверен…что этому паскуде можно доверять? — недовольно процедил безносый — единственный, кто все еще склонялся над Аленом. — Что, слова взаправду довольно? А?..

  — Уверен, — бросил бывший солдат (теперь Ален был уверен, что это — бывший солдат), — поднимая и деловито встряхивая Аленову кольчугу. — Он рыцарь, хоть и сопливый. Я их породу знаю. Сдохнет, а не скажет никому. Да оставь ты его, Жерар (о Господи, а этот — Жерар…), пора сматываться.

  — Погоди, — в руках безносого блеснула сталь. — У меня еще одно… маленькое дельце. Я еще не в расчете. Остался должок.

  — Что ты там задумал? — беспокойно окликнул его из темноты рыжий, тот, что держал коня. — Оставь щенка в покое, хватит с него уже. Пошли, не нарывайся на неприятности…

  — Нет уж, — безносый склонился ниже, и Алена поразила воистину дьявольская радость, расплывшаяся по всему его лицу. — Как ты думаешь, малыш, папа будет тебя любить без носика?.. Какой у тебя хорошенький носик!.. Весь в папу!

  — Эй, прекрати, — за руку, державшую нож, схватилась еще чья-то рука. — Мы ж не сарацины какие все-таки… Не уродуй мальчишку, он тебе ничего не сделал. Пошли отсюда.

  Это, как ни странно, был доселе молчавший одноглазый Этьен. К нему присоединился и солдат, но по своей причине:

  — Я сказал, если поклянется, ему ничего больше не будет. Он поклялся, так что отвали от него.

  Жерар нехотя поднялся, плюнул. Метил в лицо, но промахнулся, и слюна стекла по кисти руки, сжимавшей мешочек со святой землей.

  — А это что у него такое? — внезапно заметив ладанку, потянулся к ней безносый рутьер. — Ребята, у него тут что-то в кулаке! Небось что-нибудь хорошее! А ну-ка, давай сюда…

  Ален бешено замотал головой, скрючиваясь в клубок. Он стиснул намертво маленький мешочек — последнее, что у него осталось — но нож разбойника одним махом перерезал шнурок, железная рука его, почти выламывая, отогнула один за другим Аленовы пальцы. На свет явилась полотняная ладанка, захватанная, в пятнах крови; рутьер вспорол ее ножом, высыпал содержимое на ладонь и разочарованно протянул:

  — Э-э, да тут грязь какая-то… Тьфу ты, пропасть, стоило возиться, — и он бросил наземь и землю, и порезанный лоскут, разворачиваясь к своим:

  — Ладно, ребята, пошли отсюда. А то и вправду досидимся до провожатых этого сопляка. Эй, ты, благодари Бога, что живым ушел, — последнее относилось к Алену, — еще раз встретимся — иначе поговорим…

 …Ален полежал еще немножко, собираясь с силами. Потом, шипя от боли, встал на четвереньки. Постоял, заплакал и упал снова. Некоторое время он валялся лицом вниз и бешено рыдал — не от боли, нет, это был надгробный плач по его убитому рыцарству. Потом слезы кончились, юноша просто полежал, всхлипывая, на земле. От слез его голова, как ни странно, прояснилась, а вот ночь казалась воистину бесконечной. Луна, огромная и белая, как выбеленный небесными ветрами череп, обливала его потоками холодного света. Дрожа, он снова попробовал подняться на четвереньки — и смог («так, так, осторожно… А теперь — встаем…») С четверенек он встал на колени, трясущимися руками заправил волосы за уши. На земле что-то белело. Мешочек. Ален поднял его, тупо посмотрел несколько минут. А потом принялся осторожно, сгребая грязными ладонями, собирать в кучку крупицы святой земли, единственного подарка, который он вез Этьену из Королевств-За-Морем.

  Землю уже было не отличить. Святая, не святая — все смешалось, истоптанное ногами, залитое кровью и слезами. Однако Ален сосредоточенно сгреб влажный чернозем там, где, как ему казалось, пали крупицы желтоватой сухой почвы из-под Дамаска. Непонятно, верно ли он угадал, затесалась ли в эту пригоршню шампанской земли крупица-другая палестинских священных песков; но собранное Ален затолкал в мешочек, завязал прореху узлом, торчавшим, как заячье ухо. Связал перерезанный шнурок. Надел ладанку на шею. Встал.

  Стоять оказалось трудно. Ален отошел на несколько шагов и уцепился за дерево. Ужасно болела стопа — та самая, правая, которая при падении запуталась в стремени. Наверное, там что-то сломалось; во всяком случае, наступать на нее было невыносимо. Обдираясь и тяжело дыша, Ален отломал от дерева толстую нижнюю ветку и так, опираясь на палку, медленно двинулся вперед. К Этьену, к Этьенету, к брату. К единственному, кому он был нужен и кто был нужен ему. Я обещал тебе принести святой земли, Этьенет. Я до тебя обязательно дойду. Вот, я уже иду. Видишь, иду к тебе.