Кремлевские жены

Расстреливают царскую семью…

Я долго искала по книгам и документам какую бы то ни было реакцию Надежды Константиновны Крупской на убийство семьи Николая Романова. Ведь Крупская, в сущности, добрая женщина, любящая детей. Как она отнеслась к тому, что были в упор застрелены больной мальчик, юные девушки, женщины?

Может, от нее скрыли кровавую расправу?

Может, она была решительно против нее?

Возможно, и сам Ленин не знал о распоряжении Якова Свердлова — расстрелять царскую семью?

Нашла!!!

В книге воспоминаний Крупской о Ленине сказано:

«Чехословаки стали подходить к Екатеринбургу, где сидел в заключении Николай II. 16 июля он и его семья были нами расстреляны, чехословакам не удалось спасти его, они взяли Екатеринбург 23 июля».

Вот так. И не нужно иллюзий. Расстрел царской семьи для Крупской, созидательницы машины разрушения, был неоспоримо правильным, необходимым, насущным актом.

Примерно месяц спустя после расстрела семьи бывшего царя Лариса Рейснер в составе Волжской военной флотилии идет из Свияжска в Нижний Новгород на бывшей, захваченной большевиками, царской яхте «Межень». И много шутит по этому поводу. Об одной такой шутке вспоминает участник этого похода Л.Берлин: «Лариса Михайловна была в приподнятом настроении. Она по-хозяйски расположилась в покоях бывшей императрицы и, узнав из рассказов команды о том, что императрица нацарапала алмазом свое имя на оконном стекле кают-компании, тотчас найдя этот автограф, озорно зачеркнула его и вычертила рядом, тоже алмазом, свое имя».

Повторяю, это происходит месяц спустя после расстрела Романовых. Откуда алмаз? Может, нашла тут же, в каюте Александры Федоровны?

Или слухи о кольце, взятом в Зимнем на память о революционных днях Октября, не просто сплетни?

Товарищ Л.Берлин ни слова не говорит, откуда в руке Рейснер взялся алмаз.

Неужели царицын? Неужели музейный? А что — нельзя?

Особое время. Разгар революции. Грабь награбленное. Своя революционная нравственность, своя этика, которую новое общество вот уже семь десятилетий не может переварить.

Лариса — хозяйка положения.

Впрочем, мысль о кольце всего лишь догадка. Ничем не доказанная, одна из многих догадок.

Еще есть предположение, странным образом связанное с яхтой «Межень», Ларисой Рейснер и расстрелянным царевичем Алексеем.

В воспоминаниях поэта Владислава Ходасевича о посещении семейства Каменевых в Кремле, где он воочию наблюдал утверждение стиля кремлевских победителей, рассказывается, как Ольга Давидовна Каменева, жена председателя Московского Совета, умилялась своим подростком-сыном: «А какой самостоятельный — вы и представить себе не можете! В прошлом году (то есть в 1918-м. — Л.В.) пристал, чтобы мы его отпустили на Волгу с товарищем Раскольниковым. Мы не хотели отпускать — опасно все-таки, он настоял на своем. Я потом говорю товарищу Раскольникову: „Он, наверное, вам мешал? И не рады были, что взяли?“ А товарищ Раскольников отвечает: „Что вы! Да он у вас молодчина! Приехали мы с ним в Нижний. (Как раз в то время яхта „Межень“ ждала в Нижнем. Раскольников, Лариса Рейснер и сын Каменева вместе оказались на бывшей царской яхте. — Л.В.) Там всякого народа ждет меня по делам видимо-невидимо. А он взял револьвер, стал у моих дверей — никого не пустил!“ Вернулся наш Лютик совсем другим: возмужал, окреп, вырос. Товарищ Раскольников тогда командовал флотом. И представьте — он нашего Лютика там, на Волге, одел по-матросски: матросская куртка, матросская шапочка, фуфайка такая, знаете, полосатая. Даже башмаки — как матросы носят. Ну — настоящий маленький матросик».

«Слушать ее мне противно и жутковато, — пишет Ходасевич. — Ведь так же точно, таким же матросиком, недавно бегал еще один мальчик, сыну ее примерно ровесник: наследник, убитый большевиками, ребенок, кровь которого на руках вот у этих счастливых родителей!

А Ольга Давидовна не унимается:

— Мне даже вспомнилось: ведь и раньше, бывало, детей одевали в солдатскую форму или в матросскую…

Вдруг она умолкает, пристально и как бы с удивлением глядит на меня, и я чувствую, что моя мысль ей передалась. Но она надеется, что это еще только ее мысль, что я не вспомнил еще о наследнике. Она хочет что-нибудь поскорее добавить, чтобы не дать мне времени о нем вспомнить, — и топит себя еще глубже.

— То есть я хочу сказать, — бормочет она, — что, может быть, нашему Лютику в самом деле суждено стать моряком. Ведь вот и раньше бывало, что с детства записывали во флот…«

Увы, боюсь, не передалась Ольге Давидовне Каменевой чуткая мысль Владислава Фелициановича Ходасевича, а ему ее мысль передалась. Похоже, она доподлинно знала, чью матросскую курточку, матросскую шапочку, полосатую тельняшку и даже башмаки получил в подарок от Федора Раскольникова ее сын, примерно ровесник Алексея Романова. Думаю даже, сообщил ей об этом Раскольников, может быть, вместе с Ларисой Михайловной, как говорится, с восторгом упоения.

Почему бы и нет? Романтика революции! Пусть сын пламенного революционера Каменева носит царскую одежду! Так им и надо, проклятому романовскому отродью.

Улыбка революции?

Усмешка?

Гримаса?

Ольга Давидовна, конечно же, отнюдь не смелая Лариса Рейснер, хоть и родная сестра Троцкого. При всем своем стремлении быть кем-то, она обыкновенна. Как бы ни хорохорилась, кого бы из себя ни изображала, ей не только радостно, но и страшно при мысли, что на ее ребенке обноски казненного царевича.

Она прячет страх перед возмездием, не рассказывает о своем страхе, а Ходасевичу почти проговорилась…

Вот такую смесь разных переживаний скорее всего и увидел в лице Ольги Давидовны Владислав Фелицианович, вряд ли знавший подробности жизни на яхте «Межень» летом 1918 года.

Лариса предъявляла мужчинам высокий счет: глобальность ума, мужественность, нежность, преклонение перед нею, непреклонность. Где взять?

Она подобострастно относилась к Ленину. Признавалась:

— Вы меня знаете, я не робкого десятка, но, когда случается быть вблизи Ильича, я совершенно теряюсь, я становлюсь робкой, как девочка. Это нечто огромное.

Все женские места вокруг Ленина были давно и прочно заняты, тут Ларисе негде было развернуться. Она осталась вне ленинского личного внимания, но служила ему как могла и умела.

Взор Ларисы, упавший после Гражданской войны в поэтическую среду, выхватил самое интересное. «Петербуржцы много злословили в 1920 году по поводу прогулок верхом на вывезенных с фронта лошадях — эти „светские прогулки“ Ларисы Рейснер и Блока, в то время когда люди терпели лишения, были неуместны. Жители островов видели всадницу и всадника — пара ехала верхом и вела долгие беседы», — вспоминает писатель Лев Никулин.

О чем они говорили? О революции, о будущем. И уж конечно, о поэзии.

«Стихи Лариса не только любила, но еще втайне верила в их значение, — пишет Надежда Мандельштам в своих „Воспоминаниях“, — в первые годы революции среди тех, кто победил, было много любителей поэзии. Как совмещали они эту любовь с готтентотской моралью: если я убью — хорошо, если меня убьют — плохо?»

Думаю, это неплохо совмещалось у многих. Сталин, к примеру. Поэзия ведь сама по себе не детская игра, а тоже в какой-то степени игра смертельная. На острие ножа. Недаром всегда стояли друг против друга поэт и царь: один с пулей, другой со словом. Пуля побеждала мгновенно, слово — на века. Пример? Пушкин, Лермонтов, Гумилев, Ахматова.

Лариса, нежно, а может, и страстно обожающая Блока, знакомит его со своей семьей. Она дает Блоку на прочтение старый комплект журнальчика «Рудин», который ее отец вместе с нею и своей женой, Ларисиной матерью, издавал еще в 1914—1915 годах. Тогда Блок, занятый своей поэзией, не заметил этого журнальчика. Теперь же, после революции, он даже записал в дневнике весьма подробное мнение о нем. Несмотря на то что в «Рудине» была статья Ларисы о Блоке, где она возвеличивала его талант, поэт отнесся к изданию с брезгливым недоумением. Его поразили фальшь и двуличие издателей: выступая против войны, они рекламировали на страницах минеральную воду «Кувака», принадлежавшую одному из главных военных чинов действующей армии. Это тонкое наблюдение зоркого поэта высвечивает характерную, видимо, семейную черту Рейснер: хорошую приспособляемость сознания к разным условиям жизни.