Бенедиктинское аббатство

Он открыл свой письменный стол и вынул бумаги и различные предметы.

— Я спущусь в подземелье отдать приказание, — сказал он, — а ты, Санктус, не забудь, что ты брат-секретарь и казначей бенедиктинского аббатства, и, когда епископ сунет нос в твои счета, все должно быть в порядке. Займись же спокойно своим долом. Я скоро вернусь и присмотрю за тем, чтобы огонь не оставил ничего подозрительного.

Я понял справедливость слов Бенедиктуса и встал исполнить его приказание. Четверть часа спустя я сидел в своей келье, совершенно поглощенный ревизией огромных книг со счетами прихода и расхода.

На другой день утром большой колокол известил нас о неожиданном прибытии епископа. Братья побежали навстречу ему, а Бенедиктус со мной и другими монастырскими должностными лицами принял его в церковных вратах. Встреча была с обеих сторон полна фальши. Проницательные глаза епископа останавливались на каждом предмете, на каждой стене; он расхваливал и прикасался ко всему, любуясь массивными аббатскими постройками и их исправностью. Бенедиктус спокойно и с достоинством сам показывал все, останавливаясь преимущественно на опасных мостах, которые именно поэтому мало интересовали епископа. Он, напротив, особенно обращал внимание на то, что приор небрежно обходил. Оба были довольны: Бенедиктус тем, что укрывал от епископа именно то, что тот искал; а епископ с минуты на минуту ожидая на чем-нибудь поймать приора. Наконец, наскучив нам в продолжение целых двух дней, он должен был уехать, расхвалив все виденное, а мы, проводив его, облегченно вздохнули.

Понятно, что в эти два дня я не мог видеть Нельду, а между тем, после совершенного мною преступления, меня тянуло к ней. Поэтому, по отъезде епископа, вечером, оставшись наедине с Бенедиктусом, я сказал, что пойду к своей подруге. Он пробовал удержать меня, и пока он говорил со мною, на лице его появилась поразившая меня жалость; но я приписал это выражение сожалению по поводу трагической смерти ребенка.

Не желая откладывать, я спустился в подземелье и быстро прошел бесконечные коридоры, ведущие к монастырю урсулинок. Дойдя до потайного входа, я постучал три раза, что означало приход своего. Монахиня молча отворила мне и сделала знак идти за нею; но, вместо того, чтобы вести меня к маленьким кельям, месту наших свиданий, она провела меня множеством совершенно незнакомых коридоров и остановилась, наконец, перед железной дверью. Тяжелое предчувствие сжало мне сердце.

«Неужели она в тюрьме?» — подумал я.

Монахиня вынула из кармана ключ, осторожно отперла и впустила меня в низкий, сводчатый подвал. Меня поразил там холодный и сырой воздух; светильник у стены освещал это страшное место. В испуге и ничего не понимая, я остановился на пороге, и глаза мои впились в длинный каменный стол, на котором лежало что-то длинное, покрытое белой простыней; монахиня прошла вперед и сказала, откинув простыню:

— Подойдите, брат Санктус, и не пугайтесь.

У меня закружилась голова; я думал, что в гадком кошмаре вижу распростертую на столе мертвую Нельду. Но, увы! Это был не сон… Огромная тяжесть опустилась на мое сердце, горло мое сжалось, и с глухим хрипом я упал на колени перед телом; у меня была только одна мысль: «Нельда умерла!»

От прикосновения лбом к холодному камню я пришел, наконец, в себя, поднял голову и смотрел на кроткое, прекрасное лицо умершей. Я не в состоянии был ни плакать, ни произнести слово, хотя бы для выражения скорби, раздиравшей мою душу. Перед глазами моими все мелькал маленький синий трупик задушенного мною ребенка, и, как бы в наказание за это убийство, обожаемая женщина ушла из этого мира, не услышав лжи, которую я приготовился сказать ей. Теперь она знает все; она там, в том неуловимом мире, который создает пропасть между нами и теми, кого мы любим. Поглощенные этим неведомым океаном, вырвавшиеся из этой телесной темницы, они отрекаются от нас, даже забывают нас и безжалостно обрекают на отчаяние, которое мы испытываем, потеряв их. Глухой ропот против Бога и судьбы поднялся во мне, и опять прижимал я свой пылавший лоб и сухие губы к безжизненной ледяной руке покойницы.

В эту минуту на плечо мое опустилась рука, и дрожащий, полный сострадания голос произнес мое имя:

— Энгельберт!

Я вздрогнул. Неужели это покойница сжалилась над моим отчаянием и назвала меня этим нежным именем, как всегда обращалась ко мне; но, нет, подняв голову, я увидел склонившееся надо мной бледное, прелестное лицо монахини. Из глаз ее текли слезы, и она продолжала тихим голосом:

— Энгельберт, ты не узнаешь меня, а между тем я всегда была твоим верным другом и в настоящую минуту страдаю с тобой. Выслушай слова утешения твоей подруги детских игр. Я — Герта, маленькая Герта тех старичков, которые берегли тебя в детстве. Вспомни Рабенест.

Слова эти вызвали у меня целый мир воспоминаний. Я, как во сне, увидел это отдаленное прошлое, старую полуразвалившуюся башню мрачного замка, где ветер свистал и выл в руинах в ту памятную ночь, когда группа всадников остановилась у башни… Мне показалось даже, что я слышу голос старика: «Кто идет?» Потом я увидел большую залу, где маленькая Нельда, уснувшая на коленях рыцаря Теобальда, явилась мне, как небесное видение. Теперь эта самая Нельда — друг моего детства, идеал моего сердца, лежит мертвая. Там начало, здесь конец.

Я порывисто встал; опечаленная душа моя, казалось, хотела вырваться из своих пут, и я ударился головою о стену, стараясь разбить вместилище этих воспоминаний. Герта бросилась ко мне и, цепляясь за мою рясу, умоляла меня опомниться и переносить мою потерю с мужеством мужчины. Мольбы ее и убеждения, наконец, несколько успокоили меня. Нежное сострадание и дружба, которыми эта подруга детства старалась облегчить мое горе, помогли моей больной душе. Видя, что я пришел в себя, она поднялась со скамьи, на которой мы сидели, и сказала:

— Пойдем, Энгельберт. Уйдем из этого места скорби и печали; тебе нужен отдых, а вид трупа растравляет рану твоего сердца.

После продолжительного прощания с покойницей мы вышли. Герта тщательно заперла дверь и довела меня до потайного выхода. Расставаясь с ней, я почувствовал потребность поблагодарить ее за дружбу.

— Добрая моя Герта, — сказал я, привлекая ее к себе. — Позволь мне поцеловать тебя, как брат, и помни, дорогая подруга детства, я никогда не забуду, что ты была мне поддержкой и сестрой в самый тяжелый час моей жизни.

Герта ответила мне поцелуем и сказала:

— Слова твои, Энгельберт, вознаграждают меня свыше моих заслуг. Но не откажи мне в одной радости: позволь видеться с тобой. Я так же оторвана от света и одинока. Когда тебе будет грустно, приходи иногда в наши подземелья; мы будем говорить о прошедшем и о той, которой не стало.

— Будь уверена, я приду. Для меня будет потребность видеть тебя, — отвечал я, прощаясь.

Потайным путем я отправился к Бенедиктусу. Мне хотелось поговорить с ним, если он не спит, и я застал его за письменным столом.

— Я ждал тебя, — сказал он, пристально смотря на меня и, заметив перемену в лице моем, встал и крепко пожал мне руку. — Успокойся, друг, и преклонись перед этим непреложным законом разрушения, которому подвергнемся когда-нибудь и мы. Смерть сильнее нас, и никакое чувство, самое устойчивое, не помешает ей вырвать свою жертву; часто приходилось мне уже испытывать, как мы мелки, ничтожны, низки перед этой неведомой силой.

Я поник головой и опустился на стул. Он прав: для нас также пробьет час отхода; придет день, когда, как Нельда, и мы будем лежать окоченелые, неподвижные, равнодушные ко всему, что было дорого и интересовало нас. А что будет после этого перехода? Я вздрогнул. В эту минуту Бенедиктус нагнулся ко мне.

— Энгельберт, — проговорил он дрожащим и убежденным голосом. — Поверь моей опытности: умственная работа — лучшее средство прогнать щемящие и горестные думы. Она одна восстанавливает и поддерживает душевное равновесие. Брат Бернгард — самый лучший спутник, которого ты можешь найти на этой узкой тропинке, которую он называет путь к вечности. Займись вместе с ним серьезной работой, и, может быть, он вызовет из пространства тень Нельды, так как это единственная цель, к которой он стремится.