Проклятие визиря. Мария Кантемир

Мария глядела и глядела на город и даже не заметила, как земно поклонилась Стамбулу её мать и тихонько прошептала:

— Прощай, Стамбул, прощай, колыбель моей юности и моей радости. Свидимся ли ещё?

Мария с удивлением взглянула на Кассандру: разве не ожидает их, детей, отца и мать, лучшее, благополучное, великолепное житьё в Молдавии, где отец её отныне господарь, хозяин всей земли? Она так мечтала о роскошном дворце господаря, где станут они жить, о прекрасных полях и садах новой для неё страны, что жаждала как можно быстрее преодолеть все эти долгие вёрсты и очутиться наконец в городе владычества её отца, там, где она будет прекрасной принцессой.

Её розовые мечты, впрочем, сводились теперь к тому, о чём она тайно вздыхала,— встретиться с прекрасным рыцарем, мужественным воином, повелителем полуночной страны, которой нет ни конца ни края.

Ещё не видя русского царя, зная о нём лишь по рассказам да обрывкам сообщений из других стран, она думала о нём с восхищением и втайне мечтала понравиться ему, воочию увидеть его большие чёрные глаза, кудри, разметавшиеся по широким плечам, всю его исполинскую фигуру.

В десять лет чего только не придумает девочка в своих мечтах!

Если бы увидела она, как трясётся голова этого царя, какие страшные, безобразные судороги время от времени искажают черты его лица с круглыми щеками и щетинистыми усиками, делавшими его похожим на жирного кота, если бы увидела его, не зная, что это царь, она бы стремительно отошла, отпрянула от него.

Но ореол великого воина овевал этот образ, и Мария мечтала о нём, и сердце её замирало, когда она думала, что ей посчастливится наяву узреть его.

Но война войной, её отец встанет против этого царя, против его армии, и сердце её снова замирало: турки могут убить русского царя, пленить его, армии их неисчислимы, силы их сильнее армий Петра.

И она принималась плакать от горя, ещё не понимая хорошенько, почему плачет.

Но вот прощание с городом, с его дворцами и разбросанными по холмам древними палатами кончилось, все уселись в карету, и началась длинная, тягостная дорога. За маленькими слюдяными окошками мелькали лишь зелёные поля, степи, разбредшиеся там и сям стада коров и овец, изредка кустики, покрытые придорожной пылью.

Каждый город или село, которое они проезжали, встречало господаря великолепными церемониями. На них путникам приходилось глядеть только издали: блестящие кафтаны и высокие шапки закрывали лицо отца, и, сколько бы ни старалась Мария, ей едва удавалось видеть лица со льстивыми улыбками, склонённые в поклонах спины и торчащие за поясами кривые турецкие сабли.

Они ехали долго, и дети устали, глотая дорожную пыль...

После длинных и утомительных церемоний господарская семья въехала наконец в свой дворец.

Пока отец заседал в диване со своими приближёнными боярами, назначал и отстранял сановников и высших вельмож, Кассандра осматривала господарский дворец, размещала детей в новых помещениях.

Марию удивило, насколько тесен и неуклюж новый дворец по сравнению со стамбульским. Окошки здесь были маленькие, расположены в один лишь ряд, помещения низкие, не дающие много света и воздуха. А главное — не было здесь того дыхания морского воздуха, что наполняло их дом в Стамбуле.

Но зато какой роскошный сад и зелёные огороды расположены были неподалёку от дворца! Тенистые вековые деревья, слегка припорошённые летней пылью, зрелые плоды на высоких ветках — груши, сливы, яблоки, ещё недозрелая айва — всё это сразу привлекло внимание младших ребятишек, и они бегали по саду, не щадя ног и одежд.

Мария тоже ходила по саду и понимала, что отныне почти вся жизнь её будет проходить вне дома, на просторе зелёной тени.

И только первые морозы с лохматыми пушинками снега заставили детей искать убежища возле тёплых печей, на которые можно было влезать и где приятно было греть спину о тёплые кирпичи.

Снежная зима одиннадцатого года заставила Марию горько пожалеть о бесснежном Стамбуле, о его синем море, о холмах и глубоких долинах этого прекрасного города.

Всё не нравилось ей здесь: и почерневшие от времени мазанки, расположенные на окраинах Ясс, и низкие тесные хоромы знатных людей, и неуклюжие, неухоженные конюшни и кошары для овец. Если в центре города ещё можно было отдохнуть взглядом на узорчатых украшениях дворцов знати, то на самых окраинах лепились друг к другу замшелые мазанки бедноты.

Однако великолепие христианских храмов, которых в Яссах было великое множество, певучие службы священников, служащих и на греческом и на старославянском языках, восполняли убогую обстановку, с которой столкнулась Мария. Она теперь ходила по улицам одна или лишь в сопровождении служанки, никто не кидал на неё удивлённых и возмущённых взглядов, если голова её не была покрыта покрывалом, хотя и здесь женщины не решались выходить на улицу без головных платков.

Но они свободно расхаживали по улицам, заходили в лавки, стояли на мостовой, громко разговаривая. Эта свобода от жёстких рамок турецкого владычества скоро так понравилась Марии, что она решалась даже одна выходить в поля и зелёные дубравы позади города.

Она видела женщин, работавших в полях, собиравших початки кукурузы и выдиравших из земли огромную свёклу, наблюдала за женщинами, искусно срезавшими тяжёлые гроздья винограда с облетевших лоз.

В Турции нельзя было мусульманам пить вино, и потому там не было виноградников. И только тут, в Молдавии, ощутила Мария сладкий и терпкий вкус виноградных ягод, вполне насладилась сладчайшим соком, оставленным для изготовления из него вина, и поняла, что этот вкус она уже не забудет до конца своих дней.

Словом, было много нового и интересного по сравнению со Стамбулом, но было и нечто, позволявшее примириться с отсутствием этого города.

Единственное, чего не хватало Марии, — это свежести солёного ветра, запаха моря и рыбы, синей бескрайности небесного купола, сливавшегося с морем.

Почти ничего не изменилось и в распорядке её дня. Кассандра, разобравшись в движении жизни господарского дворца, нашла возможность приучить и Марию к тем же обязанностям, которые исполняла она в Турции. Но теперь больше не было у Марии воображения невидимого роя моли, вылетавшей из шкафов и укладок, потому что первое, что она видела, отпирая замки, были сухие веточки то ли шафрана, то ли лаванды, то ли ещё каких-то трав, которые пахли вкусно и горько.

Всё так же занималась она учёбой со своими учителями, но теперь ко всему прибавились почему-то усиленные занятия русским языком, едва ли не каждый день она должна была разговаривать и писать на этом певучем языке и скоро так к нему пристрастилась, что нередко поправляла отца, если он неправильно употреблял русские глаголы.

Ничего не знала Мария о том, что делается за пределами дворца и сада, только однажды нечаянно подслушала разговор отца и матери, который вели они шёпотом, чтобы никто не слышал.

Мария всегда ложилась спать в соседней комнате и не засыпала долго, ворочалась на мягких пуховиках: она не привыкла спать на мягком, тосковала по жёстким матрацам своей стамбульской спальни. Маленькое окошко было слегка приоткрыто, морозный воздух поступал едва-едва, и Мария снова и снова вставала, пила сладкий фруктовый сок, который заменил щербет, и тоскливо прислушивалась к завыванию ветра за окном.

   — Я знаю, ты меня поддержишь, — говорил тихонько Кантемир Кассандре, — ты знаешь, как все мы страдаем от турецкого владычества. И я послал письмо русскому царю с просьбой взять нас под свою опеку.

   — Молчи, — зажала ему рот рукой Кассандра, — в доме полно доглядчиков султана, Ибрагим-паша не спит и всё высматривает, а потом едет к Балтаджи-паше и докладывает ему обо всём, что происходит здесь...

   — Мне известно, — печально покачал головой отец, — но сегодня Ибрагима нет, он уехал в ставку Мехмеда-паши. А тот идёт с двухсоттысячной армией...

Они зашептались так, что больше Мария не расслышала ни слова, но эта новость поразила её: тот самый рыцарь, о котором она так много грезила, может быть, будет на её стороне.