А. Разумовский: Ночной император

Она была неутомимой крестной в гвардейских полках. А деток-то у сержантов да капралов сколько рождалось? Иль в предвкушении грядущих баталий?..

Баталии не замедлили себя знать…

Великий дипломат и великий интриган Остерман присоветовал правительнице:

— Ваше величество, отправьте гвардию в Финляндию. Благо, война со Швецией назревает. Пусть разомнутся. Нечего на балах паркеты протирать, тем паче вкруг дворика цесаревны крутиться…

Верно, новая война со Швецией надвигалась — все из-за глупости правительства. Войска пошли под Выборг — почему бы не пойти и гвардии?

Гвардейские полки были страшнее шведов… Они привержены цесаревне-затворнице.

— Мой гоф-интендант! — бросилась к Алексею. — Они идут в поход! Им надо дать денег! У меня мало…

Алексей поцеловал грустно опустившуюся ручку:

— Моя господыня! Все придворные — твои слуги. Мы отказываемся от жалованья — в пользу гвардейских солдат. Дай им всем хотя бы по пять рублей.

— А не в обиде ль будут твои подчиненные?

— Какая обида! За честь сочтут.

— Так бери все, что найдешь в моей казне… и прибавляй свои. Чего жалеть, Алешенька. Бог весть, где нам завтра быть! Беги к солдатикам моим. Да с французиком встреться, тоже денежек попроси. Нечего ему попусту вздыхать.

Французик — это посланник короля Франции, юный маркиз Шетарди, безумно влюбленный в российскую цесаревну. Как ни горько гоф-интенданту, оставшемуся к тому же без копейки, а ведь надо идти. Надо выручать.

Через слуг условились: в лесу на Выборгской дороге. Ни при большом, ни при малом дворе даже послу нельзя встретиться с цесаревной: следят. Вот дела!

Гоф-интендант и личный камергер цесаревны приехал в скромной коляске. Блистательный маркиз на этот раз завернулся в черный походный плащ. Истинно версальские заговорщики!

Маркиз почти не говорил по-русски, посланец цесаревны с трудом, хоть и нанят ему был учитель, осиливал французский. Но время поджимало: некогда учиться. С грехом пополам все ж объяснились.

— Цесаревна просит французского короля одолжить ей пятнадцать тысяч рублей. Для верной гвардии, — без обиняков и без смущения сказал камергер.

— За честь сочту! — забыв, что он сегодня в шляпе без перьев, взмахнул маркиз рукой… — При мне две тысячи — располагайте. Остальное займу у ваших банкиров. Под честное слово моего короля! Как ее высочество цесаревна?..

— Цветет, как… как… — попробовал втолковать ему Алексей.

— А-а, как?.. Роза?.. Конечно же роза! — начал свое измышлять маркиз.

Алексей взял две тысячи и учтиво поклонился, присовокупив:

— Я передам самый нижайший поклон цесаревне.

Жестами дополнил свою хохлацко-французскую речь.

Понял ли, нет ли маркиз — надо было уходить. Какие-то темные личности между деревьями замелькали: наверно, за гоф-интендантом от домашних ворот следили. Бросился к своей коляске и шепнул кучеру:

— Геть, милый!

Это значило: вороного не жалеть. Чужая коляска, спохватившись, тоже следом первым снежком запылила. Но разве догонишь!

Как ни печально ему было предавать приветы от маркиза, но все исполнил в точности.

Елизавета грустно повинилась:

— Разве я виновата, Алешенька… что я вот такая?..

Даже в это тревожное время не меркла она. «Воробьиные глазыньки», — лучше ничего не мог в своих думах выдумать Алексей под ее волооким взглядом.

— Так все забирай, что осталось, — и к солдатикам. Не медли, мой гоф-интендант.

Какое промедление! Стрелой полетел к преображенцам. По пять рубликов каждому солдату вручил. Офицерам, конечно, только поклоны от любимой цесаревны, офицеры должны подождать будущих щедрот… А надоумил не мелочиться пред офицерами не кто иной, как Сумароков. Именно он, на счастье, и встретился. Полной дружбы не было, но было доверие. Мир тесен: Сумароков уже прослышал о раздаче денег гвардейцам. Потому и присоветовал:

— Похвально, Алексей Григорьевич. Только офицеров малой суммой не оскорбляйте.

— На большее негоразды. Где взять?

— И не надо брать. Офицер побогаче солдата. Меня даже просили предупредить вас, а особливо цесаревну. Бог даст, не оставит своей милостью.

— Бог даст, Александр Петрович… Я передам ваше слово цесаревне.

Ей не терпелось и самолично творить благо. Но как сокроешься от людей? Стоило по хорошей погоде прогуляться по заснеженному Летнему саду, даже без мужского сопровождения, с одними горничными, как ее обступили гвардейские офицеры. Явно подстерегали. Один их них, указывая на своих товарищей, начал говорить:

— Матушка! Мы все готовы и только ждем твоих приказаний!..

— Ради Бога — молчите, — был ее испуганный ответ. — Не делайте себя несчастными, дети мои. Время еще не пришло. Я дам вам знать…

Она находилась в самом затруднительном положении. У нее было множество приверженцев, но не было человека, который встал бы во главе. Разумовский?.. Ах, Алексей-Алешенька! Не простят ему безродства. Не дано ему полки водить, а дано водить женские души. Воронцов? Слишком много лишних слов говорит… Лесток? Да, главный ее лейб-медик славно топает своими ботфортами, горяч и предан, но тоже в генералы не годится. Иноземец вдобавок… Кто же?!

«Видно уж, так, самой придется, а остальные на запятках».

Дело к зиме шло, на широких запятках ее саней места всем хватит. Но вожжи-то, вожжи в чьих руках?.. Ведь так и норовят вырвать! Правительница, окруженная шептунами со всех сторон, уже всякое дружество к ней потеряла.

Куртаг [7] был назначен на 23 ноября. Правительница нервно ходила из угла в угол. Наконец отправилась в отдаленную комнату и велела позвать цесаревну — не как раньше, чтоб под локоток, а через камер-лакея передать. Не отвечая на приветствие, спросила:

— Какие у тебя, голубушка, дела с маркизом?

— Шетарди? — все поняла Елизавета. — Чисто светские. Разве можно отказать французу в приеме!

— Можно. Я требую.

— Раз сказали, что меня нет дома, второй раз сказали, а вчера он подъехал, когда я как раз выходила из саней…

— Да, голубушка, мы все знаем, — проговорилась она о неприличной слежке. — И мы решили просить французского короля отозвать этого повесу. Нечего ему мешаться в российские дела…

Невелико обвинение — повеса. Но вот вмешательство в дела — это посерьезнее…

С Елизаветой сегодня говорила не подруга-наперсница, а правительница. Славно ей в ушки надули! При ее-то безвольном характере. Елизавета потупилась, не считая нужным оправдываться.

Правительница продолжала:

— Слыхала я еще, голубушка, что ты раздаешь гвардейцам деньги. Иль богата?

— Какое богатство, ваше величество! — уже без намека на женскую дружбу пришлось отвечать. — Доходы с моих имений самые скудные…

— А ежегодное содержание, нами пожалованное? Пятьдесят-то тысяч?

Неприятно укололо это напоминание, но что делать.

— Благодарствую, ваше величество. Но надо же мне свой «дворик» содержать. Неприлично и для вас, если меня в скупости обвинят. Я деток у многих гвардейцев крестила, как не порадеть? Хотя бы на пелены…

— Ой, голубушка, смотри, как бы тебя саму не спеленали!

В сердцах отошла правительница. Славно ей в ушки надули — и Остерман, и собственный муженек, да и всяких подхалюзников не счесть. Не было уже секретом: для цесаревны опять, как и раньше не раз бывало, готовят монастырь…

Сколько это еще может тянуться?

Ну, день, ну, два…

VIII

Как проспались после куртага, уже не один Разумовский пришел; вместе с ним и Воронцов, и Петр Шувалов, и Лесток.

— В плен меня берете? — попыталась Елизавета свести все к шутке.

— Если и плен, так со всей нашей преданностью, — начал Разумовский, но вперед себя пропустил Воронцова: и родовит, и речист, не в пример ему.

Но длинных речей и Воронцов не стал говорить, а только:

— Решайтесь, цесаревна!

Елизавета попыталась представить всю опасность задуманного, но мужские голоса на этот раз были единодушны и тверды: