Гроза двенадцатого года (сборник)

— Следов не бывает?

— Не бывает: это по снегу ли идет он, по песку ли — нету от него следов, матушка.

— Бесследный! ах, Боже мой, Боже мой!

— И тени от его, матушка, нету. — И тени нету?

— Нету, потому дух нечистый, пар, одним словом: какая от ево, от духа, тень быть может?

Странница начинала и бакалавра уж заинтересовывать: такой невообразимой чепухи он ни от кого еще не слыхивал. Он уселся у стола, на который Ириша поставила чайный прибор и в ожидании самовара слушала интересную посетительницу, — и тоже слушал.

— И еще третья, матушка, в ем, в Бонапартие, примета есть, — продолжала странница, видимо, польщенная тем, что ее все слушали: — ево, матушка, в зеркале не видать.

— Как в зеркале не видать?

— Не видать да и на-поди… Глядит он это в зеркало ли, в колодец ли, в реку ли — нету ево образа там, не видать ничево…

— Ничево! скажите!

— Ровнехонько ничего, потому тоже дух видь он единый, пар — ну, и не видать духа-то в зеркале… Оттого его, матушка, и пуля не берет.

— Ах, он окаянный!

— Не берет, потому дух… Вдарит это ево пуля — и наскрозь, вдарит — и наскрозь, потому — пустое место, аки бы дыры в воздухе.

Вошла Мавра с самоваром, все такая же угрюмая, как ночь: тут Бог гостей посылает, странничков, там пирог пригорел — срам!

— Здравствуй, Мавруша! — ласково обратилась к ней старушка.

— Здравствуйте, матушка барыня.

— Послушай-ка, Мавруша, какие чудобушки рассказывает святой человек, такие чудобушки, волос дыбом становится!

— Недосуг мне, матушка барыня, слушать-то, и лба-то толком перекрестить не успею…

И Мавра бурей вышла из комнаты, возбудив улыбку бакалавра и веселый смех Ириши: у них на уме было несчастье с пирогом.

— Да ты, матушка, сними с себя котомку-то, — снова заговорила старушка к своей гостье, — помеха она тебе большая.

— Нету, матушка, от нее мне никакой помехи, потому святые вещи в ней вее, святые вещий, матушка.

— Святыя? Ах, Господи! — И старушка перекрестилась. — Что же у тебя тамотка, матушка, есть?

— Всякия святыя вещий, родная моя: и водица ерданская, в которой водице сам Христос крещение при-мал; есть и камушек мал от того места, на коем месте ножки святого Ивана Предтечи стояли, как он, батюшка, Спасителя кстил, ерданскою святою водицею обливал. Есть, матушка, и листочек сухонькой от той смоковницы неплодной, что кою смоковницу Христос, батюшка, проклял… Так-то теперь цветет она, так-то цветет! Сама, грешная, своими грешными глазыньками видела…

Мерзляков молчал и только улыбался; но Ириша не выдержала и вся вспыхнула.

— Как же она цветет теперь, вы говорите, когда ее Христос проклял и она тогда же засохла? — сказала она, гремя чашками и торопясь наливать чай.

— Усохла, барышенька-красавица, точно усохла, а теперь цветет: когда Спаситель воскрес, то и велел своим ученикам полить ту смоковницу ерданскою водою — коли я-де воскрес, пущай и она воскреснет, я всех-де приходил спасти и ее спасу. Так она с той поры и цветет, матушка-барышенька, — невозмутимо отвечала странница, с умилением глядя в потолок, к мысленному небу.

— Что, Ириней, срезали тебя? — шутя заметил бакалавр.

— Где тебе, Аришенька, с нею тягаться, — заметила внушительно бабушка, — она, поди, и отца Савву загоняет святостью-то да всем божеским. А что, матушка, — обратилась она робко и просительно к страннице, — можно посмотреть водицу-то эту иорданскую, да камушек тот, да листочек сухонький? а?

— Можно, родимая, коли с верою…

— С верою, с верою, уж это как Господь видит. Странница сняла котомку и стала в ней рыться, набожно бормоча: „Господи Исусе, Господи Исусе, открой очи наши грешные, открой слепоту нашу…“ Порывшись немного, она вынула бумажку и развернула ее; в бумажке оказался небольшой огарочек желтой восковой свечечки!

— Это, матушка, свечечка от самого гробика Господня, у самого гробика теплилась… А это нагарец на фи-телечке на эфтом — это, матушка, от небесного огня.

— От небесного! ах, Господи!

— От небесного… Сама видела, как с неба сходил… Таково страшно! Стоим это мы, матушка моя, у заутрени, у гроба Господня, в ночь-то на Светлое Воскресенье, — стоим это, слушаем службу божественскую… Коли, мать моя, как запоют, словно бы анделы на небесах, „Христос воскресе“, как запоют — смотрим, а с неба-то с самого, через кумпол этот, огоньки-огоньки-огоньки, словно бабочки, — и летят, и летят с неба язычками да так к свечечкам-то, к фитилькам, к светильням самым и прилепились. И востеплились свечечки! У меня, матушка, от такого от чуда чуднаго ажио под коненками задрожало.

— Еще бы! а! свечечка-то какая святая! ах, ты Господи! вот сподобил! Ну, а водицу-то иорданскую покажь, матушка.

Баба опять роется и вынимает пузырек, тоже завернутый в бумажке и заткнутый воском.

— Вот, матушка, и водица ерданская. Сама набирала; целый туесок набрала да роздала добрым людям.

— А! водица-то какая! как слеза…

— Чище, маменька, чем в Мытищах? — с улыбкою спросил бакалавр.

— Чище, Алешенька, чище.

— Чиста, уж и так чиста, что и сказать нельзя… Мы, матушка, страннички, купались в Ердань-реке, так такая, матушка, чистая вода, что наскрось человека в ней видно… Стоишь в воде — как стекло: скрость тебя все видно…

— Как сквозь Наполеона? — не без лукавства ввернула словцо Ириша, улыбаясь дяде.

— Точно, барышня, точно как скрозь Наполеона… потому — святая вода чудо творит. И в той ерданской воде утонуть нельзя — не примает грешного тела и на-поди.

Между тем священные разговоры не мешали страннице попивать грешный чаек. Чашечку за чашечкой она пропускала тепленькое питие в свою окаянную утробу, и пот градом лил с ее благочестивого, заплывшего грешным жирком лица. Ириша все подливала ей и бабушке, все подливала. Странница пила, звонко откусывая маленькие кусочки сахару и стряхивая их бережно в блюдечко, пила вприкуску, и после каждой чашки кланялась й благодарила хозяев, а недогрызенный кусочек клала на донышо чашки, опрокинутой на блюдечко.

— Много довольны вашим угощением, кажись бы, и многонько этого будет, — говорилось после каждой чашки. — „Странного напои, нищего накорми, нагого одень, слепенького проводи“, — глаголет Господь.

— А листочек, матушка, от смоковницы-то? — не отставала любопытная старушка. — Покажь, родимая.

Вынимался и листочек, может быть, и это всего вероятнее, сорванный не с смоковницы, а на Тверском бульваре.

— Господи! Господи! а какой листочек-то… словно от вишенки, — бормотала неугомонная старушка.

— Так, так, кормилица… А поди, ему сколько тысяч лет будет! — поясняет странница.

— А много разве?

— Много. С того годика самого цветет, как Христос батюшка воскрес.

— И листочки не опадают?

— Не опадают, матушка… потому — святое дерево, да и зимы там пету.

— Как же? — опять не утерпела Ириша: — Ведь в тысячу восемьсот семь лет уж давно бы все листочки богомольцы оборвали с этой бедной смоковницы — сколько их там бывает!

— Точно, оборвали бы, матушка-барышня, да оно, я говорю, святое-то древо, чудесное: ты с его это, примером, срываешь листочек-то, а во место его тут же, матушка, новенький вырастает, так вот на глазыньках у тебя пупырушек этакой зелененький и лезет-лезет, да листочком-то перед тобою и разверзится — такого чудесно!

— Что, Ириней, опять срезался? — лукаво заметил дядя. — Тут с критикой не суйся — сразу оборвут с фактом.

— Оборвут, Алешенька, это точно, что оборвут, — подтверждает старушка. — А ты, Аришенька, не суйся туда, где не понимаешь, — твое дело детское, молоденькое.

— Что, Ириней? а? наскочила с критикой?

— Ах, дядя! Ну, уш-ш! — и Ириша надула губки.

Тем временем Мавра, грозною тучей врываясь из кухни в столовую, собрала обедать, убравши предварительно чайные принадлежности. Обедали Мерзляковы по старине, очень рано, вскоре после обеден. За столом пили квас, который так искусно умела готовить на все дотошная Мавра, не любившая лакеев. Барин был немножко капризен, постоянно жаловался, что воняет то кухней, то чадом, то луком, то Мавриными руками; но на это всегда получал соответственные, весьма резонные возвражения от матери.