Последние Горбатовы

— Знаю, знаю! — прошептала Марья Александровна. — Мне дядя не раз говорил о нем и давал слово, что, так как ты под покровительством этого человека, то останешься невредим.

— Так оно и было! Он избавил меня от многих опасностей, и если я жив, и если я здесь, то единственно благодаря ему. Покойному дяде когда-то удалось оказать большую услугу людям, близким Нур-Сингу. Здесь оказанная услуга почти всегда производит только нового врага, там — почти всегда она создает нового друга, и этот друг не успокоится до тех пор, пока не заплатит за нее сторицей. Если бы не та старинная и даже неизвестная мне услуга, потому что ни дядя, ни Нур-Синг никогда не говорили мне, в чем дело, — мне пришлось бы очень, очень плохо… После того как я оказался недостойным…

— Как недостойным!? — воскликнула Марья Александровна.

— А так, я должен был остаться там на всю жизнь, должен был исчезнуть, а между тем я здесь. По их законам я, собственно говоря, не имею права жить, и я уверен, что если бы не исключительные обстоятельства, не торжественная клятва, данная Нур-Сингом дяде и мне, что я во всяком случае буду в безопасности, — меня заставили бы исчезнуть, уничтожили бы или там, или во время обратного пути, или даже здесь…

— Николай, да ведь это ужас, — воскликнула в волнении Марья Александровна, — ведь это бред какой-то из «Тысячи и одной ночи»! Куда ты попал?! И дядя… как он мог вовлечь тебя!..

— Оставь дядю: кроме глубокой благодарности я ничем не могу помянуть его… Не ужас, не «Тысяча и одна ночь», а просто я пожил с людьми, совсем не похожими на людей нашего общества, просто я окунулся в никому здесь не ведомый мир, живущий тысячелетия своей собственной, особенной жизнью. Я приобщился к глубочайшей древности, рядом с которою созревают, говоря восточным языком, плоды будущего… Одним словом, Мари, я был внимательным учеником восточных ученых… Если бы я захотел, я мог бы приобрести гораздо более познаний, но для этого мне необходимо было навсегда отказаться от себя самого — и я этого не мог… Эти странные ученые держат свои высшие познания в глубочайшей тайне, страшными клятвами связывают они человека, желающего войти в глубину их святилища, страшным испытаниям подвергают они его, и прежде всего он должен отказаться от всего земного…

— Друг мой, да, кажется, ты и отказался!

— Нет, потому что я здесь и говорю с тобою… В решительную минуту я бежал, но унося с собою многое. Кое-что мне уже было открыто, и это кое-что оказалось для меня целым новым миром. Вернувшись сюда, я стал разбираться в этом полученном мною сокровище и с тех пор работаю неустанно, иду вперед, иду сам, без посторонней помощи, по пути, мне указанному моими странными учителями…

— Чернокнижник! — он кивнул головою по направлению к шкафам с мистическими книгами. — Это не черная магия и не бредни, то есть нет, бредней там много, много детской наивности, но много и вещей удивительных. Эти книги — это иероглифы, непонятные знаки для тех, кто не был, как я, в школе восточных ученых. Многие из этих книг лет десять тому назад я прочел и бросил как вздор, не поняв в них ничего. Теперь я уже разбираю почти все иероглифы.

— Но к чему тебе все это, я все же не понимаю?

— К чему?! Это суть моей жизни, это моя деятельность… Ты же сама знаешь, что я прихожу к интересным открытиям.

— И это дает тебе счастье?

— Счастье — нет, но это дает мне возможность жить… переносить жизнь… наполнять ее…

— Так если это не что иное, как наука, если ты открыл разные поразительные законы природы, отчего же ты не публикуешь свои открытия?

— Если бы я вздумал говорить о том, что знаю, меня почли бы за сумасшедшего, я ничего не увидел бы, кроме насмешек, а насмешкам я не желаю подвергать себя хотя бы ради вас. Да, я действительно знаю много законов природы, о которых еще не снилось нашим мудрецам, не снилось даже сегодня: но уж завтра станет сниться… Верь мне, Мари, что даже мы с тобою увидим в скором времени признание таких вещей, которые теперь европейские ученые называют вздором. Все мое колдовство основано на магнетизме и электричестве, и не сегодня-завтра эти две двигающие мир силы будут предметом исследований самых глубоких и самых талантливых наших ученых… Не пройдет и четверти века, как произойдут удивительные вещи, наука откроет целую новую область явлений… С меня довольно того сознания, что я раньше всех этих ученых знаком с этой областью, живу в ней и действую… Успокойся же и не считай меня колдуном. Все это колдовство, когда оно сделается общим достоянием, не будет войною против Бога, не уничтожит Его, а, напротив, приведет к Его истинному пониманию… Это колдовство, сделавшись наукой, нанесет смертельный удар теперешнему материализму…

Николай Владимирович замолчал и глядел на жену с ласковой улыбкой. Хотя в его словах было для нее все же много непонятного, неясного, но он хорошо видел, что она ему наконец поверила. Она очутилась под его обаянием, и он сознательно, своим таинственным способом действовал на нее успокоительно.

Они промолчали несколько мгновений. Но вот он снова заговорил:

— Однако ведь я позвал тебя не для того, чтобы смутить и испугать, а потому, что мне нужно поговорить с тобою.

— О чем?

— О Грише. Ты до сих пор не хочешь окончательно решиться на его брак с Лизой Бородиной?

— Да, мне это трудно! — произнесла она.

— Ты имеешь что-нибудь против Лизы?

— Как тебе сказать, ничего особенного не имею я против нее, хотя я, по правде, считаю ее очень пустой и ветреной девочкой… Положим, она так молода, но все же дело не в ней. Ты должен понять, что мне тяжело это близкое, хотя и не признанное законом, родство между нами.

Она не заметила, как бледное лицо Николая Владимировича вдруг приняло даже почти совсем мертвенный оттенок, как выражение глубокого страдания мелькнуло в его взгляде. Впрочем, это было мгновенно. Он снова спокойно глядел и говорил тихим, ровным голосом.

— Я не буду спорить с тобою, я только хотел тебе сказать, что борьба напрасна, бесполезна и что ты можешь только испортить дело. Этот брак нашего сына решен, так суждено, так будет; он не ребенок, и ты знаешь его характер — он упрям и настойчив.

— Николай, — вдруг воскликнула Марья Александровна, — ведь вот твоя наука развила в тебе такие изумительные способности, ты можешь непонятным образом действовать на людей, — воспользуйся этим, отдали Гришу от Лизы.

Николай Владимирович улыбнулся.

— Так уж теперь ты хочешь меня сделать колдуном! — сказал он. — Я, вероятно, мог бы исполнить твое желание, но не смею. Я не имею права вмешиваться в судьбу людей, потому что, таким образом, должен был бы взять на себя и все последствия. Говорю тебе — этот брак решен, он должен совершиться. Зачем же ты будешь вооружать против себя и сына, и будущую невестку, и ее семью. Я знаю, относительно Гриши у тебя был иной план. Но как же можешь ты решить, что его жизнь была бы счастливее, если б он женился на девушке, выбранной тобою? Знать этого заранее невозможно. Михаил Иванович сегодня приедет и заговорит прямо с тобою и потребует от тебя решительного «да» или «нет».

— Откуда ты это знаешь?

— На этот раз самым обыкновенным путем — от Гриши. Он вчера вечером говорил со мною, и я обещал ему предупредить тебя.

— Так ты решительно ничего не имеешь против этого брака? — задумавшись, спросила Марья Александровна.

— Ничего не имею, а главное, в твоем упорстве вижу неприятные для тебя же последствия.

— И ты думаешь, что Гриша будет счастлив?

Он пожал плечами и вздохнул.

— По-своему — да! — наконец произнес он.

Она хотела сказать что-то, но ничего не сказала. Ей стало очень грустно и она хорошо поняла, что значили эти слова: «по-своему — да». Отец был недоволен сыном, и ей нечем было защитить своего Гришу.

— Хорошо, я согласна! — наконец проговорила она и вышла из библиотеки в глубокой задумчивости.

III. К НЕЙ

Ясный морозный день заливал своим ослепительным светом солнечную сторону Невского проспекта. Обычная праздничная толпа сновала взад и вперед по широким тротуарам от Литейной до Большой Морской. И в этой толпе то и дело попадались знакомые, привычные лица, без которых нельзя себе и представить Невского проспекта зимою, от трех и до пяти…