Коронованный рыцарь

Надобно было жить, и по сделанной привычке жить роскошно, по-барски.

Надобно было искать службу, которая бы доставляла средства для роскошной жизни.

Что могло быть лучше службы полицейской?

В то время, когда супруг Анны Петровны очутился в таком положении и стал приискивать себе службу, прибыл в Москву погулять и позабыться сладострастный Валериан Зубов, человек тех качеств, какими был обильно одарен и Каверен.

Рыбак рыбака видит издалека. Зубов и Каверин вскоре сделались приятелями, несмотря на разницу в их общественном положении.

Этому, главным образом, способствовала красота Анны Петровны.

Она была мила, любезна, светла, как майское утро, свежа, как распускающаяся роза.

Павел Никитич в минуту смекнул в чем дело.

Смекнул — рассчитывал и сам способствовать тому, чего добивался петербургский ловелас-вельможа, добивался тщетно, теряя надежду достигнуть цели и, быть может, без содействия супруга остался бы при одних надеждах.

Наградою или благодарностью pour cette complaisance было, по возвращении Зубова в Петербург, назначение Каверина полициймейстером в Москве.

По восшествии на престол Павла Петровича и по прибытии его в Москву для священного коронования, Каверин привел в свой дом Кутайсова, и при тех же обстоятельствах через несколько дней был определен в Москве обер-полициймейстером и из майоров переименован в статские советники.

И в новом чине он не переставал бывать у Архарова.

Там же изредка появлялись и его два помощника полициймейстера: бригад-майор Петр Алексеевич Ивашкин и Петр Иванович Давыдов.

Последний был горький пьяница, лишенный всякого образования, но сметливый и расторопный. Служил он в московской полиции уже около двадцати лет.

Император Павел Петрович сам вызывал его из-под рогожки и назначил полициймейстром.

Случилось это при следующих обстоятельствах.

Государь, как мы уже знаем, прибыл для коронации в Москву в марте месяце 1797 года, и в ожидании окончания приготовления к торжественному въезду в Москву, изволил жить со всем своим двором в подъезжем дворце, в 4 верстах от Тверской заставы.

Императрице Марии Федоровне было необходимо приезжать всякий день в Москву, для посещения сиропитательных заведений.

Ее величество была попечительницею всех заведений, принадлежащих воспитательным домам в Петербурге и в Москве.

Дорога от Петровского дворца так была дурна от множества ухабов и рытвин, что не было возможности провезти императрицу в большой осьмистекольной карете.

Сделано было распоряжение, чтобы московская полиция в тот же день счистила снег и сколола с дороги лед до земли.

Полиция, кто только ей ни попадался на улицах, кроме людей одетых в мундир, брала под арест и гнала за Тверскую заставу очищать путь для проезда.

В несколько часов от заставы до Петровского дворца дорога представляла маскарад: люди в разных одеждах, неудобных для черной работы, разных сословий, скалывали лед, счищали, сметали с дороги снег, который и увозили на санях.

Блюстителем за точным исполнением был назначен Петр Иванович Давыдов, квартальный надзиратель, который по средине дороги устроил себе из привязанной на шесте рогожи шатер и, укрывшись от непогоды под рогожную защиту, подкреплял силы свои смесью ямайского рома с горячею водою.

У него уже и самоварчик завелся — полицейский везде сыщет средства и возможность.

В это время Павел Петрович ехал из Москвы обратно в Петровский дворец.

Половина дороги до рогожного шатра была очищена, оставалось дочищать другую, на которой люди копошились, как муравьи.

Ветер дул, к несчастью Давыдова, от Москвы, и начальник очистки дороги, защищаясь от ветра рогожным шатром, не видал, как государь подъехал к его стойбищу и изволил громко закричать:

— Эй, кто тут? Поди сюда.

Давыдов, не ожидая, что это был император, оскорбился этим призывом и был готов, выступив из-за рогожи, крикнуть на того, кто осмелился звать к себе его, квартального надзирателя, но недопитый стакан пуншу, с которым Давыдову жаль было расстаться, спас его от беды.

Он, прихлебывая пунш из стакана, вышел из-за рогожки и, увидев императора верхом на лихом его коне Фрипоне, нимало не потерявшись, сказал:

— Виноват, государь! Переломало!

Давыдов указал на стакан с пуншем, который держал в правой руке.

Государь улыбнулся и милостиво ответил:

— Чарка в худую погоду нужна солдату. Я доволен — скоро очистили. Кто ты таков?

— Квартальный надзиратель Давыдов, ваше величество, — не выпуская из руки стакана с пуншем, отвечал, вытянувшись в струнку, Петр Иванович.

На другой день последовало высочайшее повеление о назначении Давыдова полициймейстером в Москве.

Каверин был доволен этим назначением, так как они с Давыдовым были друзьями.

Дружба эта была, впрочем, вынужденная, но именно такая дружба, конечно, и есть самая прочная.

Петр Иванович оказал, несколько лет тому назад, Павлу Никитичу большую услугу.

Дело в том, что брат Анны Петровны, Осип Петрович, по завещанию своего покойного отца, обладатель большого состояния, тяготился своим бесфамильным положением и высказал это по дружбе Каверину, когда еще тот не помышлял о женитьбе на его сестре.

Анне Петровне в это время было пятнадцать лет, а брату ее Осипу минул двадцать один и он получил в свое распоряжение наследственный капитал, от опекуна и попечителя, которым состоял Иван Петрович Архаров.

— Десять бы тысяч, какой, двадцать бы не пожалел, только бы добыть себе фамилию… А то без имени овца — баран… Удружил покойничек, не тем будь помянут! — говорил молодой человек.

Куш соблазнил вечно нуждавшегося Павла Никитича.

— Я тебе, быть может, это дело оборудую… — заявил он, — только чур, потом на попятную не ходить… Двадцать тысяч.

— Двадцать тысяч…

— По рукам?

— По рукам.

Они подали друг другу руки.

Слава о сметке и ловкости квартального Давыдова ходила по Москве.

Каверин жил в подведомственном ему квартале. Он решил обратиться к нему.

— Дело мудреное.

— Две тысячи…

— Трудновато…

— Три…

— Поищем…

— Пять…

— Найдем… — успокоил его Давыдов.

Он, действительно, не ударил в грязь лицом и нашел какого-то католического патера, на попечении которого был юноша, почти однолеток Осипа Петровича, умиравший в чахотке.

Этот юноша был граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий.

Давыдов начал подходы, и патер, соблазнившись ценой — Петр Иванович довел ее до пяти тысяч рублей — согласился продать бумаги графа, тем более, что с ними не связывалось никакого имущества, которого у графа не было, так как его отец пожертвовал все свое состояние одному из католических монастырей польского королевства, а сына отдал на попечение монахов.

— Все равно умерет-то, ему, что графом, что крестьянином Осипом Петровым, — согласился патер на убеждения Давыдова.

— Только ведь ваш русский юноша должен обучиться по-польски и принять католичество, — заявил патер.

Петр Иванович явился к Каверину.

— Пять тысяч мало, надо десять, за то будет графом, — сказал он и передал все подробно, не называя монаха.

Павел Никитич поскакал к Осипу Петровичу и, соблазнив его графством, сорвал прибавку в десять тысяч.

Архаров, сознавая положение безъимянного племянника, согласился.

— Я по-польски знаю, у меня дядька поляк был, — сказал Осип Петрович. — Католиком тоже буду — отчего не быть… Только бы имя да титул… Поеду за границу, там в языке понаторею.

Деньги были получены Кавериным и десять тысяч вручены Давыдову.

Последний половину из них выдал патеру.

Бумаги были получены, и молодой граф Казимир Нарцисович Свенторжецкий вскоре уехал за границу.

Недели через две после получения от патера бумаг настоящий граф умер.

По мысли того же Давыдов, к которому патер обратился за советом, как поступить с покойным, последнему положили в карман паспорт на имя Осипа Петрова, одели в верхнее платье и вынесли на улицу.