О, юность моя!

Казаки рассеянно скакали по ничейной земле, осте­регаясь приблизиться к раненому танку. Склонясь на­бок, он был грозен и безмолвен. Германская дивизия тоже молчала: по-видимому, в штабе обсуждали положе­ние и пока не предпринимали никаких мер. На войне не угадаешь. Три танка, которые должны были одним своим видом до смерти устрашить готтентотов, сами устраши­лись их.

Не слыша канонады, красногвардейцы постепенно выползали в степь, чтобы убрать раненых. Вышел в степь и Леська. Заря догорала. Поднялся туман. Людей видно было только на близком расстоянии. Все же Леська далеко обошел подбитый танк. Он бежал почему-то все вперед и вперед и вдруг увидел такое странное, что даже не понял, что это такое.

В детстве Леська вырезал, бывало, из темного кар­тона человечков с головой без лица, с ножками, ручками и только с двумя измерениями: длиной и шириной. Тол­щина отсутствовала. И вдруг он увидел этих человечков на земле: было их пять или шесть, с безликой головой, ручками, ножками, длиной и шириной, но отличала их гигантская величина. Леська тупо глядел на «человеч­ков» в полторы сажени и вдруг понял: это люди, разутю­женные танками, как белье.

Очнулся Елисей от мелких и сильных толчков. Не то утро, не то день. Он лежал на телеге, которая мчалась рысью. Белые подушки, роскошное шелковое одеяло ва­силькового цвета с кружевным пододеяльником, сверху гимназическая шинель. Рядом сидела какая-то женщина и держала его за руку.

— Проснулся?

Леська молчал.

— Говорить умеешь?

Молчание.

— Тебя контузило, Елисей, и довольно крепко. Без памяти двадцать часов. Ну, так как же? Узнаешь меня?

Леська продолжал отмалчиваться.

— Как товя фамилия?

Этот вопросо оказвался слишком серьезным для Леськи.

— Ну, слушай!Гляди на меня. Я сосчитаю до трех — и ты вспомнишь свою фамилию. Хорошо?

— Да ты что пристала к нему, баба? — заворчал воз­ница

— Вот я тбя сейчас как стукну прикладом, узнаешь бабу!

— Ах, ты, супротивная!

— Леся, слушай сюда. Вот я считаю. Понятно? Считаю до трех, и ты скажешь свою фамилию. Понятно? Ра-аз, два-а, три!!

— Бредихин! — крикнул Леська.

— Ах ты мой родненький... — У Тины сверкнули слезы, она повалилась на Леську и крепко поцеловала его в губы.

Леська на поцелуй не ответил.

«Не понимает еще, — подумала Тина. — Не вошел в понятие».

— Где мы?

— В поле, котик, в поле, — сказала она, утирая слезы подолом. — А едем в госпиталь. Я комендант по эвакуа­ции раненых. Вот за мной еще семь телег.

— Значит, мы в Армянск?

— Ка-акой Армянск? Армянск давно волки съели. К Симферополю подъезжаем.

Вскоре телегу окружили всадники.

— Куда?

— С Перекопа в госпиталь.

— Какой?

— Симферопольский.

— В симферопольский нельзя: немцы уже в Джанкое.

— А куда же нам?

— А вы кто? Моряки?

— Мы — Евпатория.

— Евпаторийцам на станцию Альма. Спросите име­ние Кальфа. Там госпиталь и штаб вашей гвардии.

Лошади снова тронулись и вскоре перешли на рысь. Дорога была разбитой, и телегу трясло так, что Леська снова потерял сознание. Когда он пришел в себя, телега стояла уже во дворе какой-то усадьбы. Слышались крики и стоны.

— Скорее! — командовал чей-то чистый женский го­лос. — Шевелитесь, девчонки!

Сестры милосердия снимали раненых и уводили в огромный амбар, а тех, кто не мог идти сам, брали на носилки.

И тут начался мусульманский рай. Гурии укладывали юношей на койки и, не давая опомниться, раздевали их догола. Если рубаха не снималась, ее разрезали ножни­цами. Сначала бойцам было нестерпимо стыдно, но это ведь проделывали со всеми, к тому же девичьи руки, которые порхали по их телу, были так приятны, что стоны и крики мгновенно прекратились. Бойцы лежали на койках и со страшной силой глядели на девушек.

В это время два санитара втащили огромную лохань, от которой шел пар. Сестры черпали из лохани ведрами какую-то рыжую воду, обмакивали в нее губки и мочал­ки и, намылив, принимались обтирать все тело раненого.

Потом внесли ворох свежего белья такой белизны, что показалось, будто он пахнул снегом. Раненых начали одевать во все чистое, реквизированное у помещиков. Никто из бойцов не стонал, девушки делали с ними все, что хотели, а боль если и не ушла, то хорошенько при­таилась. Внесли котел с борщом и белые калачи. Тут же сквозь раскрытые ворота деликатно вошли в амбар два светло-шоколадных олененочка.

— Славик! — позвала одна сестра.

— Стасик! — позвала другая.

Славик и Стасик доверчиво подходили, обнюхивали борщ и с несравненным изяществом отходили прочь.

— За хлебом пришли, — пояснила Леське его сестра.

Леська узнал ее голос.

— Наташа?

— Да. А вы меня знаете?

— По Мелитополю.

— Не помню.

— А Бельского Семена Григорьевича помните, актера?

— Ах, так вы — Леся?

— Леся.

— Вот где привелось встретиться. Давайте раздену вас. Ну, ну, в госпиталях стесняться не положено.

На Леську надели чудесное белье с какими-то инициалами, выведенными славянскими буквицами. Не успел он освоиться, как вошел доктор.

— Этого на операционный стол. Срочно! А у тебя что? Осколки? Осколки подождут. Больно, говоришь? А мне, думаешь, не больно? На то и солдат, чтобы больно. Маруся! Впрысни ему пантопон А его кто? Тоже невтерпеж? Ах, контузия? В контузии я, голубчик, не верю. Думаешь, у мея нет контузии, голубчик? Контузия — это двоюродная сестра симуляции. Где старшая? Выпи­сать этого.

— Да вы что? Как вы можете такое? Я везла его с са­мого Перекопа, так он всю дорогу рвал. Просто нутро выворачивало. А вы — на выписку? Не будет этого! — крикнула Тина.

— А вы тут не командуйте, уважаемая.

— Это вы не командуйте, а я буду командовать. Наша власть — вот и командую. А вы разъелись тут, в тылах, на наших загривках. Ходит промеж девок, точно кот: того туда, того сюда, а этого и вовсе?

— Ну, хорошо, хорошо, — поморщился доктор.— Только, пожалуйста, не орите: раненым нужен покой. Рвало его, вы сказали?

— Всю дорогу. А памяти не было.

— Сколько времени он был без сознания?

— Двадцать часов.

— Ладно. Пусть отлежится. Но ведь сами понимаете: тут не санаторий, с минуты на минуту могут подойти немцы. Ему же самому выгоднее находиться где-нибудь подальше. Устройте его в каком-нибудь частном доме.

— Это чтобы его выдали? Спасибо вам!

— Ну, с вами не сговоришься, — сказал доктор и ушел из амбара.

— Шут с ним, — уже спокойным голосом произнесла Тина. — Лежи, котик, мечтай. А я буду во дворе дежу­рить. Если чуть что не так — ты только мне шумни. Я по­кажу им, что такое фронт!

Койка попалась Елисею удивительная. Она трещала на все голоса, произнося при этом членораздельные зву­ки. Когда Леська поворачивался с боку на бок, она вздыхала: «Ах» или «Ой». Однажды он хотел припод­няться, но все перед ним поплыло, и он рухнул на по­душки. Тогда кровать отчетливо сказала: «Колеамтерло!» На каком это языке, Леська не разобрал, но смысл был понятен: «Не подымайся, дескать, — рано еще». Потом Леське понадобилась «утка», он повернулся на живот и стал шарить рукой под кроватью. И тут койка сказала: «Канторович!»

— Канторович! — громко позвал Леська.

Подошла Наташа.

— Разве вы — Канторович?

— Нет. Канторович ушла за бинтами, а я Деревицкая.

Леська настолько привык к своим чудам, что даже не удивился.

Вечером в открытые ворота амбара заглядывали обе лани, Большая Медведица и всякие другие звери. Апрель дышал близкими цветами и далеким морем. Тишина в мире такая, точно войны нет и никогда не было. Но вот Медведицу заслонили два силуэта. Один из них зажег фонарик. Двинулись по рядам.

— Вот он. Авелла!

— Кто это?

— Груббе и Немич.

Леська вспрыгнул и сел на постели, точно гимнаст.

— Как дела? Что наши?

— Наши все здесь. А дела неважные. Немцы-колони­сты вместе с татарским мурзачьем соединились в отряд, пришли, понимаешь, в Джанкой, вроде идут на фронт, а потом по штабу рряз! Приклонскому пулю в лоб, остальных кого куда. Ну, ясно-понятно: фронт потерял управление... А ты как, Леся? — спросил Немич.