Три прыжка Ван Луня. Китайский роман

В мгновение ока сестры — смеющиеся, с пружинистыми движениями — рассеялись между благочестивыми братьями, широким полукружием заполнили пространство, в котором еще пронзали воздух обугленные мачты священного корабля. Ма Ноу, в сернисто-желтом и красном, быстро и твердо прошел в середину взволнованной толпы, вобравшей в себя всех.

Он не поморщился, когда, начатая неизвестно кем и подхваченная многими женскими голосами, звонко и сладостно полилась над цветущим полем «Песня радости»: та всем хорошо известная песня, которую поют нежные обитательницы «расписных домов», зазывая гостей на свои украшенные резьбой лодки.

Ма Ноу заговорил: «Между нами, дорогие братья и сестры, должен царить мир. И пусть ничто не обременяет нас, ибо мы плывем к Золотым островам [121]. Мы хотим восстановить древний союз инь и ян. Я счастлив, что вы прислушались к моим словам, и не забуду об этом, даже если мне удастся овладеть Пятью Драгоценностями. Мы останемся поистине слабыми. Мы будем следовать Дао, прислушиваться к нему. Неустанно молитесь, и тогда обретете великую магическую силу, которая вас не покинет. Не мастерите понапрасну, как делал старик из Лу [122], деревянных коней, начиненных металлическими пружинами, чтобы ездить на них верхом или запрягать в повозки. Таких коней вы не сотворите из своих душ — душ, которые живут в ваших легких, в вашей бурлящей крови, в ваших мягко вибрирующих кишках [123]. Вам достаточно будет заиграть, выйдя в поле, на флейте — и потеплеет воздух, и пробьются ростки зерна. А еще вы сможете, дуя в тростниковую трубочку, приманить тучи к северо-западу — и выпадут дожди, и возникнут тайфуны. Восемь скакунов уже стоят наготове, шестнадцать остановок делает на своем пути Солнце: придет день, когда вы отправитесь вслед за ним, верхом на этих скакунах [124].

Оставайтесь бедными, но будьте радостными, не лишайте себя ни одного из земных удовольствий, чтобы вы не тосковали по ним и чтобы дух ваш не становился нечистым и тяжелым. Вас, сестер моих, вижу я здесь: вас, цариц нежных наслаждений; вы много сделали для того, чтобы наша жизнь стала такой, какова она ныне. Вы не допустили, чтобы сердца наши обратились своими отверстиями к пустому межмирному пространству. Я был плохим сыном восемнадцати провинций, когда доверился мудрости чуждого нам Шакьямуни и променял на его Небеса Блаженства ваши — наши — цветущие небеса. Мы уже взошли на первую ступень лестницы, ведущей к Западному Раю. И то, что вы, расколотые дыни, подарили нам, мы с благодарностью принимаем. Мы благодарны вам, очень благодарны. Отныне я буду называть вас, и себя в том числе, „расколотыми дынями“. Все мы. живущие у болота Далоу, будем называть себя так».

Сотрясающие воздух возгласы ликования и — хлопки, земные поклоны, объятия. Люди плотным кольцом окружили Ма Ноу, не замечая его загадочно равнодушного лица. Слова выходили из него подобно голосу птицы, спрятавшейся в развалинах храма. Его лицо приняло сходство с ликом крылатого зверя, чья голова, глаза, перья в полете непрерывно меняются под воздействием ветра [125]; когда же он опускается на ветку дерева, черты его становятся неразличимыми: потому что нет уже ни ветра, ни полета.

Они разошлись: растерянные, серьезные, радостные, осмелевшие, слепые, слабые; сильные мужчины, легконогие танцовщицы, вдохновенные пророки.

Вечером впервые соединились в единый круг все палатки и хижины. Братья и сестры молились вместе, и их молитвы переплетались во мраке. Не как пути мотыльков, порхающих над травой, но как две нити, которые тянутся вверх, потом запутываются и делаются непригодными для ткачества. Никто не хотел отпустить руку сестры или брата, в темноте влажные ладони тянулись одна к другой, скользили по возбужденно вздрагивающим лицам. Всякая гордость уже была сломлена, всякое беспокойство улеглось. Те, что прежде прямо и непоколебимо несли свое достоинство «поистине слабых», теперь клонились под бременем счастья; летний ветер бился словно полотнище знамени, воткнутого в землю на одном из привалов по пути к Куньлуню. Как же в темных хижинах под катальпами смягчились лица, как глубоко взрыхлила и души, и тела та мощная борона, что прокатилась над всей землей, обрабатывая ниву ночи!

В болоте Далоу росли лотосы: кожистые, величиной с тарелку зеленые листья почти сплошь покрывали неподвижную поверхность воды, между ними выныривали крупные красные цветы; длинные стебли с прожильчатыми листьями цеплялись за гниющие ракушки; и с каждого свисали мочала тех тонких водорослей, которые на глубине спрессовывались в растительный войлок; скромно склонялись зеленые, с нежным пушком, головки бутонов. Непроницаемо-загадочным было болото, над ним поднимались в воздух тяжелые испарения.

Та ночь все-таки не обошлась без ужасного несчастья. Несколько человек услышали, как среди полной тишины отчаянно бранится Полуночник. Сперва они не особенно встревожились, решив, что он сражается с одной из своих теней. Однако крики не прекращались, и кому-то из тех, кто выскочил на улицу, показалось странным, что Полуночник не бродит, как обычно, но все время кричит с одного и того же места на Мужском холме. Они испугались: а вдруг он действительно настиг свою тень; видеть такой поединок им не хотелось. Но в конце концов эти пятеро озабоченно переглянулись, набрались мужества и, прихватив фонари, побежали через поле и дальше, вверх по склону холма. Когда они добрались до места, откуда доносились крики, Полуночник лежал в траве, а под ним — мужчина, который не шевелился и над распухшим лицом которого Полуночник размахивал мечом. Он звал недвижимого по имени, подносил к его уху зеркальце. Подбежавшие братья наклонились над телом, посветили в выпученные глаза. Это оказался давешний отчаявшийся юноша — он повесился на дереве. Полуночник случайно наткнулся на труп и спустил его на землю. Один из братьев взял острый камень, сделал надрез на своей руке, капнул в стиснутый рот юноши — после того, как двое других с трудом разжали ему челюсти — горячую кровь [126]. Однако ничто уже не могло помочь: тело давно окоченело. Юноша знал, что ему не придется долго разыскивать ту, которую звали Цзэ, Персиковый Цветок. Однажды вечером, когда он вернулся вместе с ней в лагерь и остановился перед ее хижиной, молодые люди серьезно взглянули друг на друга; зрачки их раскосых глаз расширились, но оба сохраняли спокойствие и, постояв немного, разошлись. Когда началось неслыханное, юноша, чтобы ничего не слышать, забился в заросли мисканта; после всего он, шатаясь, поднялся на Мужской холм, встретил Полуночника и сказал ему, что хочет поспать под деревом. Но не лег спать, а повесился на своем кушаке.

Он не достиг Вершины Царственной) Великолепия; он выбрал для себя другой путь.

к ним пришел Ван Лунь.

Ма Ноу долго раздумывал, хорошо ли будет, если он сам расскажет Вану о переменах в жизни отряда. И в конце концов послал пятерых гонцов, которые должны были сообщить Ван Луню, находившемуся от лагеря на расстоянии полутора дней пешего хода, всё, что они знали. Ма пригласил на совет нескольких опытных братьев и попытался осторожно выведать их мнение о случившемся. Но ему не удалось навести их на мысль, что Ван может не одобрить изменение драгоценных принципов. Они-то быстро прониклись сознанием святости новых идей; им казалось, достаточно будет просто поговорить с Ваном, чтобы убедить его, а потом — уже с его помощью — обратить в новую веру и все другие отряды «поистине слабых». От Вана, которого никто из них не видел, исходило столь сильное влияние, что они ни за что не решились бы замышлять что-то против этого человека. Они верили, что, выступая против него, готовили бы собственную погибель. Ма Ноу намекнул своим собеседникам, что они и сами пользуются немалым авторитетом у «расколотых дынь», однако из-за его нерешительности они даже не поняли, к чему он клонит; по-настоящему ему так и не удалось привлечь их на свою сторону.