Танцовщица

– Мирза Русва-сахиб! Вы любили кого-нибудь?

– Нет, упаси боже! Вот вы, должно быть, любили многих. Расскажите-ка лучше о себе. Об этом-то я как раз и хотел бы послушать, а вы подобных признаний избегаете.

– Так я же танцовщица, а у нас в ходу поговорка: «Кого в свои сети хочешь поймать, по тому начинай тосковать». Мы несравненные мастерицы притворяться беззаветно влюбленными; никто лучше нас не умеет тяжко вздыхать, плакать по всякому поводу и вовсе без повода, не касаться пищи по два дня кряду, ставить ногу на край колодца, подносить ко рту яд – словом, пользоваться любыми средствами. Как ни стоек человек, перед нашими хитростями ему не устоять. Но говорю вам искренне, ни я ни к кому не испытывала истинной страсти, ни ко мне никто ее не питал. Вот Бисмилла-джан – та была настоящей жрицей любви. Что говорить о человеке, – ангел и тот не смог бы избежать ее чар. Поклонников у нее были тысячи, и сама она была благосклонна к тысячам.

Среди самых страстно влюбленных в нее мужчин, помню, был один почтенный маулви-сахиб. Не какой-нибудь заурядный учитель, нет, он преподавал по сложнейшим арабским научным трудам, и люди издалека приезжали к нему поучиться. Равных ему знатоков философии я не встречала. В ту пору, о которой идет речь, почтенному маулви было, вероятно, лет семьдесят. Светлый лик, серебряная борода, тюрбан на бритой голове, скромный шерстяной плащ и посох – словом, глядя на него никто и не заподозрил бы, что он влюблен в легкомысленную дерзкую молодую танцовщицу, да еще как влюблен!

Расскажу вам, что однажды произошло. Не подумайте, что я хоть чуточку преувеличиваю. Все чистейшая правда. При этом присутствовал и ваш друг, покойный Мир-сахиб, – тот, что любил Дилбар-джан. Он сам был поэтом и хорошие стихи ценил превыше всего. Поэтому к красоте он был весьма неравнодушен и преклонялся перед ней, но никогда разума не терял. Пожалуй, в городе не было ни одной красивой танцовщицы, которой он не навещал бы.

– Верно, я все это хорошо знаю, – подтвердил я. – Продолжайте!

– Вы, может быть, помните, что Бисмилла-джан, поссорившись с Ханум, на время поселилась в одном доме за тем рынком, где продавались ткани и одежда?

– Я там никогда не бывал, – сказал я.

– Вот как? А я часто хаживала туда и чтобы повидать Бисмиллу, и в надежде, что мне удастся помирить дочь с матерью, – продолжала Умрао-джан. – И вот однажды под вечер сидит Бисмилла во дворике на деревянном помосте, облокотившись на валик. Рядом с ней уселся Мир-сахиб. Почтенный маулви-сахиб, поджав под себя ноги, расположился напротив. Никогда мне не забыть выражения полной беззащитности, которое в тот миг было написано у него на лице. Он перебирал четки из оливкового дерева и что-то еле слышно бормотал про себя, должно быть, взывал: «О хранитель! О хранитель!» Когда я вошла, Бисмилла взяла меня за руки и стала усаживать рядом с собой. Поклонившись Миру-сахибу и маулви-сахибу, я села. Бисмилла нагнулась и шепнула мне на ухо:

– Хочешь позабавиться?

– Чем позабавиться? – удивилась я.

– Смотри, – сказала она и повернулась к маулви-сахибу.

Во дворике росло очень старое дерево ним. Так вот, маулви-сахиб получил от нее приказ забраться на это дерево.

Маулви-сахиб вздрогнул и переменился в лице. Я готова была сквозь землю провалиться. Мир-сахиб смущенно отвернулся. Несчастный маулви то возводил очи к небу, то обращал взор к устам Бисмиллы, но за первым жестоким приказом последовал второй, а вскоре и третий:

– Полезайте, я вам говорю!

И вот я увидела, как маулви-сахиб, воскликнув: «Во имя аллаха!» – поднялся на ноги, положил свой плащ на помост и подошел к дереву. Тут он снова взглянул на Бисмиллу. Слегка нахмурив брови, она произнесла:

– Ну!

Подвернув шаровары, маулви-сахиб принялся взбираться на дерево. Поднявшись на небольшую высоту, он опять посмотрел на Бисмиллу. Взгляд его как бы спрашивал: «Хватит или еще?»

– Выше! – приказала Бисмилла.

Маулви-сахиб вскарабкался повыше и снова остановился, ожидая приказа, но услышал то же самое: «Выше!» И так продолжалось, пока он не долез почти до самой верхушки. Тут ветви были уже такие тонкие, что, поднимись он еще чуть выше, непременно сорвался бы и отдал душу богу. С губ Бисмиллы готово было слететь еще одно «выше», но я бросилась ей в ноги. Мир-сахиб тоже был так добр, что вступился. Наконец старец получил разрешение спуститься на землю. Взобраться-то маулви-сахиб взобрался, но слезть ему было еще труднее. Мне казалось, что он вот-вот упадет.

Все же ему удалось спуститься благополучно. Бедняга обливался потом, никак не мог отдышаться и едва стоял на ногах. Наконец опомнился, надел туфли и подошел к помосту. Здесь он накинул на плечи плащ, сел и снова стал перебирать четки. Но и усевшись, он не почувствовал облегчения: на дереве к нему в шаровары набрались муравьи и теперь очень его беспокоили.

– Боже мой! Ну и шутница была ваша Бисмилла! – воскликнул я.

– Какие тут шутки! Она, бессердечная, все время сидела как каменная. Ни легчайшей улыбки на лице. Мы с Миром-сахибом прямо онемели, так это нас изумило.

– Этому рассказу всю жизнь смеяться можно, – заметил я. – Нужно только обладать воображением. Вы вот рассказывали, а у меня перед глазами вставали Бисмилла, маулви-сахиб с его ликом святого, Мир-сахиб, вы, дворик, дерево ним… Но ведь это такой случай, что не сразу и засмеешься – сначала подумаешь хорошенько, потом станет смешно. Впрочем, нет, не смешно; маулви был до того глуп, что плакать хочется. А Бисмилла, несомненно, была из ряда вон выходящей танцовщицей. Приказать семидесятилетнему старцу: «Полезай на дерево!..» И он полез! Это выше моего понимания. Слишком уж нелепо.

– Да вам, и правда, не понять таких тонкостей, – проговорила Умрао-джан. – Остается досказать конец.