Верховники

У Покровских ворот князь Иван свернул на берёзовую, аккуратно расчищенную от снега аллею, что вела к каменному богатому особняку в два этажа. Сие было владение российского Креза и новоявленного барона Сергея Строганова, единственного сынка бородатого купчины Строганова, получившего ещё при покойном царе Петре Алексеевиче дворянское звание и баронский титул. Молодой барон, не в пример бородатому папане, учился в Лондоне и Париже разным политичным наукам и доходил до философии, когда вышла у него внезапная дуэль с одним французским амантёром, после чего и очутился он на широком батином московском подворье. Купчина вскоре помер, и барон Строганов, послужив для виду по провиантмейстерской части, вышел в отставку и зажил себе магнифико, то бишь в своё удовольствие. Завёз из Лондона лакея-англичанина и арапов-скороходов, перестроил старый купеческий особняк на манер парижского отеля регентских времён, завёл собственный театр с оркестром, закупил в Париже целую картинную галерею и библиотеку, а в Тамбове, у одного тамошнего разорившегося помещика-охотника, огромную псарню и стал по утрам пить кофе с французским коньяком, а по вечерам водку с шампанским. Человек он был молодой, незаматерелый в старых обычаях, и неудивительно, что в особняке, что ни вечер, гремела музыка, давали театральные представления и пышные ужины, которые на манер знаменитых куртагов регента Франции, герцога Филиппа Орлеанского, затягивались обычно до утра.

Князь Иван был когда-то душой собиравшихся у Строганова молодых гвардейских повес, и по всей Москве гуляли слухи о их выходках: то посреди ночи с факелами ворвутся в женский монастырь и до смерти напугают монашек, то среди летнего ясного дня промчатся в индейских машкерадах по Тверской, то напоят до смеха придворных фрейлин и в тронной зале спляшут с ними камаринского. И всё сходило, потому как Пётр II был негласным сочленом сего шутейного кумпанства. Но сейчас свой царь умер.

И князь Иван постоял на какой-то миг в нерешительности, прежде чем зазвенел под его рукой серебряный от инея колокольчик.

Дверь тотчас отворилась, и навстречу в морозный сад долетели разгульные высокие голоса. Князь Иван с видимым рассеянием поцеловал в сенях высокую полногрудую блондинку в репсовом платье с фижмами, выросшую на пороге, поцеловал словно для того, чтобы она посторонилась и дала дорогу. Блондинка тихо ахнула, отступила, зажмурилась, словно в передней явилось привидение.

Ещё так недавно он любил входить вот так с морозца, звонко постукивая каблуками ботфорт, в шумную и беспечную компанию своих сверстников: людей молодых, скорых на всякую шутку и весёлую затею. Но как-то теперь его примут? Вспомнилось, что после нежданной кончины государя он ещё ни разу не визитовал Строганова.

«Вишь, даже Лизка Маменс испугалась, хотя мужчин-то эта фрейлинская девка никогда не боялась, с тех пор как бросила своего незадачливого мазилку Никитина и свободно пошла по рукам». Князь Иван дружески потрепал было фрейлину за маленькое ушко, как бы напоминая о былых забавах и приятных утехах, но Лизка ласки сей не приняла, хлопнула веером по руке, молча и сердито прошла в залу.

Любил он когда-то входить и в эту просторную гостиную с огромным английским камином и креслами в одном углу, ломберным карточным столиком в другом и пиршественным снаряжением на широком круглом столе посередине зала. Сколько раз, морщась от запаха ароматных кушаний и заморских вин, с беспечной насмешкой наблюдал князь Иван с порога, как пенилось, бродило, пузырилось шампанским молодое веселье.

Затем шагал с порога, и навстречу ему неслось дружеское: «Виват! Виват князю Ивану Долгорукому!» Некоторые кричали, само собой, из расчёта и подобострастия перед царским любимцем, но иные, как ему казалось, от всей души приветствовали старого камрада. И эти последние были ему всего дороже, и за этих последних он, по молодости своих лет, почитал большинство.

Но сегодня виватов не было. Один гостеприимный хозяин бросился к нему навстречу с распростёртыми объятиями, в кои заключил князя. Но всем было ведомо, что в час ночи, под влиянием шампанской пены, кою он сливал в бокал из каждой открытой бутылки, Серж Строганов готов был обнять и обласкать всю Москву. Через припавшее плечико российского барона князь Иван осмотрел собравшихся с холодным любопытством. Из старого шутейного кумпанства тут остались, пожалуй, лишь сам барон да майор Сашка Мамонов. Остальные были или немчики, как тот эстляндский губернаторишка граф Дуглас, или люди противной партии, вроде сродственника новообъявленной императрицы, известного пьяницы и обжоры Семёна Салтыкова. С последним за круглым пиршественным столом восседали и столпы учёной дружины Васька Татищев и этот фендрик — пиита Антиох Кантемир. К ним-то и был у него разговор. После случая у балаганов с Васькой говорить, само собой, не хотелось, но надо — приказ старого Голицына. Приходилось смирять свою гордость, иначе... иначе и Голицын их бросит, а в нём для Долгоруких единая надежда.

С появлением князя Ивана в широкой гостиной словно тихий ангел пролетел. Все смолкли и воззрились на Долгорукого, яко на выходца с того света. Кричали тут, судя по всему, о скором приезде Анны и грядущих с ней переменах. Вон как лебезит и вертится хозяин перед остзейским барончиком Корфом, прилетевшим уже из Митавы. Да и все прочие на улещания Корфа, поди, уши развесили. Как же: Анна — дщерь небес ясна! А того не ведаете, сударики мои, что со дщерью небес заявится в Россию и господин Бирон! С холодным бешенством князь Иван подошёл напрямик к угрюмо нахохлившемуся Татищеву, но ожидаемых извинений ему не принёс, а отчеканил властно:

   — Князь Дмитрий Михайлович ждёт тебя, сударь, намедни у себя в Архангельском. Имеет срочное до вас всех дело! — и обвёл собравшихся ледяным взором, за коим многим померещилось сибирские кибитки.

Да, князь Иван всё ещё имел власть. И это его спасало. Ведь ежели взгляды могли бы убивать, лежать ему многократно сражённым на том ночном куртаге Сержа Строганова.

Даже пьяный хозяин уловил сии убийственные взоры и, дабы разогнать тяжёлое молчание, подал весёлый знак. Оркестр в соседней танцевальной зале тотчас грянул громкий шведский танец, который танцевала ещё гвардия Карла XII шведского перед злосчастным для неё походом в Россию. Майору Семёну Салтыкову танец сей напомнил дни молодости, когда и ассамблеи были пошумнее — пили-то чистую водку, а не французские помои, — и девки подюжее. А сейчас разве что эта рыжая Лизка Маменс крепка и отменно хороша — видишь, какие каприолы с графом Дугласом выделывает, сразу видно, прошла школу покойной матушки царицы Екатерины! Майор чокнулся со своим дружком Мамоновым: хороша бабёнка, присадистая!

   — У неё, должно быть, новый амур с графчиком! Глянь, Ваньке-то Долгорукому от ворот поворот сделала, — злорадно рассмеялся Мамонов. Злость его на Долгорукого была особливая — всей Москве было ведомо об амурах его ветроходной жёнки с Ванькой Долгоруким. Впрочем, до недавнего времени амуры сии хитрый Мамонов как бы не замечал и от царского фаворита за то имел великие милости.

   — Амуры! — Салтыков хотел было сплюнуть на персидский ковёр, покрывавший гостиную, но сдержался: человек он был здесь новый, — само собой, пока Анюта не села на трон, богачу Строганову и на ум не приходило приглашать к себе такого затрапезного офицера. — Амуры! Выдумали вы все, господа; амуры, любовь! Вон, говорят, царевна Елизавета в Покровском тоже любовные вирши пишет. А какие у неё амуры могут быть, у девицы по званию? Всем ведомо — только скрытные.

   — А где же ты зрел явный Амур! — пьяно захохотал Мамонов. — Какая такая б... тебе рапорт о своих амурных делах принесёт! — Все за столом грохнули от смеха: то ли от слов Мамонова, то ли над Мамоновым.

   — Нет, в старые времена вернее поступали! — распалялся тем временем толстяк Салтыков. — Говорено же в «Домострое», что бить жену плетью и разумно, и боязно, и страшно, и здорово! А покойный великий государь Пётр Алексеевич, царство ему небесное — не то, не дай Бог, возвратится на грешную землю — выпустил наших девок из теремов и тем отворил ворота диаволу. Бабы наши нацепили фижмы, сделали нашлёпы на глупые свои головы, заголили груди и пошли вертеть боками. — Майор вскочил и прошёлся уточкой, подражая походке московских модниц. — Вот они и явились — амуры-с!