Фельдмаршал Борис Шереметев

— Так что мыза разгромлена, побили триста шведов, взяли две пушки, сто фузей. Своих потеряли девять человек.

— Ай, Миша! — Шереметев схватил сына, обнял, расцеловал крепко. — Вот уж уважил старика, вот порадовал. Спасибо, дружок.

Глаза воеводы блестели от подступающих слез. Он был безмерно рад удаче сына.

— Ты, сынок, ты первый после Нарвы почал бить их, окаянных.

Со смертью жены, случившейся как раз в дни Нарвской конфузии, о которой узнал Борис Петрович лишь спустя месяц, стал он несколько слабоват на слезу. Не то что очень тосковал. В походах и частых отлучках как-то отвык от нее, но с уходом жены понял, что и он ведь не вечен, что и его самого смерть поджидает, может, вон и за тем леском. Потому успех сына — родного корешка — был приятен его сердцу и трогателен. И слеза была простительна счастливому отцу.

Вылазка Корсакова на мызу Рауге оказалась неудачной, нападение его было отбито пушечной картечью ^{139} , и он потерял около полусотни человек. Хвалиться ему перед воеводой было нечем, и он постарался въехать в Печоры поздно вечером. А утром, представ перед воеводой, попробовал оправдаться:

— Были пушки-то на Рауге, Борис Петрович. Были.

Это прозвучало упреком самому воеводе, мол, не ты ли говорил, что там пушек нет.

— М-да… — вздохнул Шереметев, — знать, сбрехали наши разведчики, полагалось бы плетей им всыпать по полсотни на каждую задницу. Как думаешь?

— Надо бы, Борис Петрович, чтоб вдругорядь глаза лепш разували.

Но наказывать лазутчиков Борис Петрович не стал, отчасти потому, что они опять ушли за рубеж в сторону Дерпта высматривать, вынюхивать планы Шлиппенбаха. И даже если б они были дома, он бы все равно не стал их наказывать: ребята и так головой рискуют. А то, что оконфузились с пушками на мызе Рауге, так с кем того не случается. Возможно, у шведов эти самые пушки были по сараям спрятаны. Увидь попробуй.

Но Шлиппенбах в донесении королю описал бой при Рауге как блестящую победу шведского оружия, раз в пять преувеличив русские потери и совершенно умолчав о разгроме шведов при мызе Ряпниной. В конце донесения он намекнул королю о его обещании прийти под Псков.

Однако Карл XII прислал Шлиппенбаху поздравления с блестящей победой и с присвоением «дорогому Густаву» звания генерал-майора.

— Эх, — вздохнул новоиспеченный генерал, — лучше б прислал мне король тысяч восемь солдат!

— Его величество отправляется добивать саксонскую армию, — молвил посыльный Карла. — Как только управится там, так придет к вам на помощь, генерал.

Маленькая ложь Шлиппенбаха докатилась до Европы, раздувшись до бессовестных размеров. Газеты, захлебываясь от восторга, живописали, что при мызе Рауге на тысячу двести шведов напала 100-тысячная армия русских и потерпела сокрушительное поражение, оставив на поле боя шесть тысяч трупов. Европа смеялась над «русским медведем».

Призвав к себе Корсакова, Шереметев подсунул к нему лист газеты и спросил подчеркнуто серьезно:

— Полковник Корсаков, как вы умудрились, ведя в бой три тысячи, потерять шесть тысяч солдат? А?

Корсаков вскинул в удивлении брови:

— Я что-то не соображу, Борис Петрович.

— Вот, читай в газете. Вот, вот тут.

— Но я не знаю этого языка.

— Я тебе переведу.

После перевода Корсаков засмеялся, а потом выругался:

— Вот суки. А?

— Это, брат, нам Нарва отрыгивается. А тут еще и саксонцев раздолбал мальчик. Где нам уж!

— Надо задать хорошую трепку Шлиппенбаху.

— Надо, брат, надо. А пока он за трепку тебе получил звание генерала.

Царь еще с октября начал понукать Шереметева «итить вдаль». Борис Петрович не спешил, резонно полагая, что и под Нарвой оконфузились из-за спешки. Он готовился к походу обстоятельно, велев не только откармливать лошадей, но и хорошо обучать молодых рекрутов и ружейному и сабельному бою, при случае повторяя молодым солдатам:

— Ты стрелишь — промахнешься, значит, в тебя попадут. Ты не срубишь, тебе башку снесут. Так что овладевай, натаривайся.

Во второй половине декабря Шереметеву лазутчики донесли: «Шлиппенбах сосредоточил у мызы Эрестфер около восьми тысяч конницы и пехоты. Предполагаем — собирается атаковать Печоры».

Поскольку приближались рождественские праздники, Шлиппенбах перенес время похода. А Шереметев решил упредить нападение шведов и 23 декабря выступил из Пскова в поход «за свейский рубеж» с корпусом почти в девятнадцать тысяч человек.

Впереди шли драгунские полки, за ними пехотные, а сзади ехала артиллерия с прислугой, уже изрядно наторевшей в стрельбе. Замыкал колонну обоз с продовольствием и фуражом. Все предусмотрел Борис Петрович, ехало даже несколько саней, нагруженных сухими дровами и берестой, чтобы на ночевках не мучиться с разведением костров, над чем драгуны зубоскалили меж собой:

— И чего ж он печку с собой не взял.

Однако на первой же остановке-ночевке вполне оценили предусмотрительность воеводы, когда пришлось в темноте в глубоком снегу лазить по кустам, рубить сырняк и разжигать костер: «Соображат наш-то, соображат».

Три дня корпус двигался кучно, не растягиваясь, но потом Шереметев пустил вперед три полка драгун, дабы, подкрадясь скрытно, напали на мызу внезапно.

Шлиппенбаха его лазутчики предупредили о приближении русских 27 декабря, когда солдаты вовсю веселились по случаю праздника, пили вино, пели песни, тискали крестьянок.

— Проспали, сукины дети! — ругался генерал и тут же разослал адъютантов и денщиков по полкам приводить в чувство разгулявшихся солдат.

Двадцать восьмого утром злые с похмелья солдаты выкатывали на окраину мызы пушки и по приказу самого генерала заряжали картечью. Поэтому, когда русские драгуны утром 29 декабря бросились в атаку, их встретил убийственный огонь шестнадцати пушек, завизжала густая картечь, валились из седел первые убитые.

Драгуны были рассеяны, разбежались по кустам и лесам. Сам полковник Львов прискакал к воеводе без шапки с поцарапанной щекой:

— Борис Петрович, пушки… Давай пушки.

— Петро, мигом к артиллеристам! — приказал Шереметев адъютанту. — Авдей, перевяжи князя.

Донцов достал из тороки бинты, льняные охлопья, подъехал к Львову:

— Дозвольте, ваше сиятельство.

Промокнув кровь охлопьями, он присыпал рану порохом и замотал бинтом голову князя. Открыв сулейку ^{140} , предложил ему выпить:

— Глотните, ваше сиятельство.

Львов сделал несколько глотков, вернул сулею:

— Спасибо, казак.

— На доброе здоровье, князь.

Когда русские выкатили пушки на прямую наводку и сыпанули картечью по шведам, там случилась некоторая заминка, поскольку сразу половина прислуги была выведена из строя, кто убит, кто ранен.

Борис Петрович послал адъютанта к полку Жданова:

— Пусть обходит мызу справа. Авдей, скачи к князю Мещерскому, пусть слева окружает.

Шлиппенбах, видя, что артиллерия его захлебывается, неся потери, приказал вступить в бой коннице, пустив ее вперерез Мещерскому. Шереметев отправил во фланг им своих драгун. Началась рубка, где долго невозможно было определить, чей перевес — то швед гонится за драгуном, то драгун наседает на шведского конника. Крики, ржанье коней, звон и скрежет сабель…

Но вот справа от мызы затрещала ружейная пальба прямо у крайних хат. Это Жданов цеплялся за окраину.

Почувствовав, что его окружают, Шлиппенбах приказал отходить. Но отход конницы был воспринят русскими как отступление неприятеля. И тут Шереметев, обернувшись, приказал адъютанту:

— Скачи к Мише, пусть в палаши их.

Драгуны Михаила Борисовича ворвались на мызу на плечах бегущих шведов. Мгновенно умолкла артиллерия и пошла в бой пехота. Уже в сумерках мыза была захвачена, но солдаты до самого утра извлекали из всяких щелей — амбаров, сеновалов, погребов — спрятавшихся шведов. К рассвету 30 декабря набралось пленных сто пятьдесят человек, несколько знамен, все шестнадцать пушек. Но чему особенно радовался Шереметев, так это фуражу и провианту, заготовленному впрок шведами.