По обрывистому пути

— Принимай арестантов, хозяйка!

Степан и Никита не раздеваясь вошли из прихожей.

— Степашка! Никитушка! — вскочила Южанина. — Вот только ведь я говорила, что все обойдётся! Вот только минуту назад! Слава богу! — Она закрестилась, как на икону, на подошедшего брата и обняла его.

— Видишь, Никита, как нас встречают — с крестом да молитвой. И приложилась, как будто к святой иконе, — подшутил над сестрой Степан.

— Здравствуй, тётя Паша! — обратился к Прасковье, Степан.

Прасковья улыбалась дрожащими от радости губами, глаза ее засветились слезой, и она обняла его, как родного.

— Слава богу! — сказала она. — Здравствуй, Степушка… Значит, пустили на волю? А я-то исплакалась вся. Уж я-то назад из тюрьмы шла, а Параша с Наташей — туда, вот мне и встретились.

— Да ведь только они-то ушли, как нас и с вещами на волю позвали… Они ничего покуда не знают, — сказал Степан. — Вот мы и к тебе, сестрица, — уж ты приголубь, приласкай нас пока. Дома-то у нас ведь позаперты, — уже раздевшись и присев у стола, обратился к сестре Степан.

— Обедом сейчас накормлю, — суетливо спохватилась Ютанина.

— Нас нынче царь угощал обедом. Обеда казенного хватит. Теперь нам по маленькой поднесла бы на радостях, — ответил ей брат.

— По маленькой не припасла. Кто же знал-то! Сбегай сам, я закуску сготовлю, — с охотой предложила сестра.

Прасковья встала из-за стола.

— Ну, спасибо, Анюта, тебе за чай-сахар, за ласку. Поеду. Володеньку видеть терпенья нету. Я боялась — прямо в Сибирь!

Степан вскочил и с каким-то смущением взял ее за руку.

— Тетя Паша… — с трудом выговаривая слова, сказал он. — Тетя Паша, Володи-то дома ведь нету… Ведь его не выпустили оттуда… Нас только двоих…

— То есть как? — растерянно пролепетала Прасковья. — Как так — только двоих?! Почему?!

— Кто их знает… Нас только двоих…

— Почему же двоих?! — повторила Прасковья, повысив голос, будто допрашивая парней. — Вас, значит, домой, а его — в Сибирь?!

— Да что уж ты, тетя Паша! Там, может, чего-нибудь спросят ещё да отпустят. Зачем же уже так и в Сибирь! — испуганно возразил Никита.

— Может, вечером нынче, — подхватил и Степан.

— Ведь у них как взбредет, — может, завтра! — продолжал Никита, явно смущенный тем, что в радости позабыл о печали Прасковьи.

— Так, стало быть, вам по домам, а Володю держать! — в обиде на товарищей сына, словно от них зависело его выпустить из тюрьмы, заговорила Прасковья. — А Володю держать!.. Да что же вы там за него не вступились?! Ведь из вашего дома, из дома сестры твоей, его утащили в тюрьму. А ты уж и рад, что тебя самого отпустили, — про Во-лодьку и думать забыл! Наплевать, пусть сидит?! — наступала она на Степана. — Пусть сидит, мол, один там за всех, пусть все зло начальство на нем срывает, а ты будешь с бабой спать?! Веселиться?! На радостях выпьешь?! — Нюрка закуску тебе приготовит?! И Лушку, продажную шкуру, опять призовете к себе, и со приставом вместе… Пьёте кровь-то чужую, проклятые!.. Я вас всех осрамлю и прославлю со приставом вашим и с Лушкой, с ловушкой… Пусть вашего дома Горобцовых — Ютаниных все как чумы страшатся!..

Голос Прасковьи сорвался. Она дрожащими руками поспешно натягивала шубейку, и ни обиженные ею Володины товарищи, ни оскорбленная еще больше хозяйка не утешали, не провожали ее. В доме нависло молчание обиды и горя, и Прасковья не нарушала больше горечи этого молчания. Она одевалась, и тихие слезы ее капали на лоскутный половик чистой и уютной, освещенной лампадкой ютанинской прихожей.

Даже тогда, когда она хлопнула дверью, никто ещё долго не вымолвил слова…

Наташа читала, стоя на крашеной табуретке коленками, а животом и пышной грудью лежа под лампой на столе, опершись локтями, подбородком уткнувшись в ладони. Немытую чайную посуду она сдвинула в кучу к противоположному краю стола, где стоял самовар. Из заклеенного бумагой стекла керосиновой лампы, висевшей над столом, налетала в комнату «галками» чёрная копоть и плавала в воздухе, как чаинки в стакане; она то и дело садилась на толстую раскрытую книгу, но Наташа не замечала ее, не чувствовала капавших на страницу собственных слез, не услышала и прихода Любы.

— Наталка Полтавка, в гости звала?! — крикнула Люба с порога.

Наташа вздрогнула, словно очнувшись от сновидения.

— Господи, лампа-то! — воскликнула она вместо приветствия, торопливо убавляя фитиль. — Никишка опять разозлится, — добавила она, качнув себе головой, впрочем, без особого огорчения. Она улыбнулась Любе и вытерла слёзы, размазав копоть на миловидном, хотя несколько бледноватом лице. — Я тебя уж ждала-то ждала, да все жданки поела! — отозвалась наконец она на вопрос. — Чаю хочешь?

Люба скользнула взглядом по неубранной вазочке.

— С вишневым? Налей. Что читаешь в слезах-то? На «Ниве» пасешься?

— На «Ниве». Тут графа Толстого новый роман «Воскресение». Знаешь, как будто не в книжке, а вправду…

— Про что?

— Как одну… ну, гулящую девушку судят, а барин, который с ней первый сошелся, когда она в девушках… Нет, ты сама прочитай: так разве расскажешь?! Ты графа Толстого читала чего-нибудь?

— «Казаки» и «Анну Каренину» — все прочитала. Он уже старый, а пишет, все пишет да пишет…

— Как будто не книжку читаешь, а так наяву все и видишь! — повторила Наташа.

— Я тоже ревела над «Анной Карениной». А все-таки у него про господ все книги, он про нашего брата не пишет… Вот Горький…

— Наталья! Кто там? Любушка, что ли, явилась? — спросил из своей комнатушки Никита.

— Ага! А ты спишь? — откликнулась Люба.

— Вылезай-ка бирюк, вылезай из берлоги. Тут барышня в доме, а ты разоспался, храпишь! — сказала Наташа.

— Храпеть, говорят, я здоров, — выходя и щурясь на лампу, шутливо отозвался Никита. Он погладил ладонью медный бок ещё тёплого самовара. — Подогрей самоварчик, Наташ!

— Твой черёд. Я уже грела.

— Беда жить с сестренкой! — унося самовар под трубу, добродушно ворчал Никита. — Готовить обед неохота, с работы придет — все книжки читает. В воскресенье раза четыре в день чай пьём, поверишь? Любка, иди за меня! Уж так холостое житьишко прискучило!..

— Борщ варить тебе? Очень-то надо! — фыркнула Люба.

— Все равно — для Кирюшки станешь варить. Для кого-нибудь надо… Наташка-то мужа ведь тоже не станет держать на чаях! — поддразнил он. — Вот твоя гимназистка для пристава, думаешь, тоже не станет коклетки жарить? Врешь, ста-анет!..

— Луша? Вовсе она за пристава не пойдет! — откликнулась Люба.

— Ты когда с ней виделась? — спросил как-то особенно, со значением Никита.

— А что? — Любка насторожилась.

— А то! — понизив голос, строго сказал Никита. — Ведь Володи-то Шевцова-то не отпускают. Весь спрос у жандармов лишь про него: где с ним встречались, про что говорили да книжки какие читали?

— Сам, дурак, виноват! — отрезала Люба.

— Кто дурак? — удивился Никита.

— Володька, а кто же? Я, что ли?

— Ты и есть! — вскинулась на подругу Наташа. — Нам таких бы, как он, «дураков» да побольше!

— Я не о том, — чуть притихла Люба. — А что он на пристава лез? Что кричал? Для чего из избы убежал?! Сидел бы со всеми. А тут получилось — на воре и шапка горит! Выскочил вон, на помойку полез — по задам пробираться, ну, значит, и виноват! Пошлют дорогого сибирские тропки топтать!

— А ты будто рада! — разозлился Никита.

— Вот олух! Да мне Володька как брат! А если уж сам наворочал, то других не вини!

— А может, не сам! Для того мы тебя и позвали!.. — сказала Наташа, понизив голос.

— Не пойму. Для чего? — осторожно спросила Люба.

— А для того, что тебе поручаем твою гимназистку проверить, — твердо и прямо шепнул Никита.

— Обалдели вы, что ли?! — вскинулась Люба, оттолкнув от себя чашку так, что чай расплескался. — В чём её проверять?! Да что она, жулик?! — напала она на Никиту с Наташей и выскочила из-за стола.

— А ты вот что — молчи-ка! — строго остановил Никита. — Тебе доверяют, а ты разоралась. На весь на ваш дом позор от неё. Не ори. Ты послушай спокойно, чего я скажу, — остановил он, заметив нетерпеливое движение Любы. — Лушка уж года три, как от нас ото всех отбилась, а тут и олять начала ходить по домам — то к вам, то к нам. Что у нее, гимназисток-подружек нету?!