Царь Дмитрий - самозванец

из Кремля — невмоготу было мне смотреть на торжествующего Шуйского. Надо было навестить Ярославль и проверить срои давние клады, и книжный, и другой, что лежал про черный день. И еще верил я, что Димитрий непременно постарается встретиться с Мариной, за стенами Кремля ему это будет сделать много безопаснее, и именно в Ярославле я вновь обрету моего мальчика, как и пятнадцать лет назад, после угличского дела — я таким совпадениям большое значение придавал.

Но главное было все же — Марина. Как после кончины царя Симеона я придал подобающий вид отъезду Марии Нагой с младенцем Димитрием в Углич, так и сейчас я пытался представить наше путешествие не безнадежной и позорной ссылкой, а переездом во временную столицу, быть может, даже столицу удельного княжества. Народ — он ведь очень тонко все чувствует, видя наш внушительный поезд со мной во главе, мою разодетую в лучшие одежды свиту, шляхтичей, едущих на конях при оружии, он сбегался к дороге и приветствовал нас с Мариной весьма радушно. Свиты же у Марины с воеводой Мнишеком набралось почти четыреста человек, да сто моих, так что пятьсот стрельцов, сопровождавших нас, никак не походили на стражу.

И еще я строго требовал от всех обходиться с Мариной как с законной государыней, сам подавал пример, и на людях, и в узком кругу, и другим никаких вольностей не спускал. Марина с отцом пробовали меня урезонить, Марина — повинуясь тайному приказу Димитрия, а воевода Мнишек—из присущей ему трусости, которую он пытался прикрыть обещаниями скромного поведения, данными им якобы Думе боярской. Но я им твердо отвечал, что поступаю, как велят мне моя фамильная честь и гордость, и в этом мне никто не указ, даже и Димитрий.

Наш торжественный въезд в Ярославль произвел должное впечатление и на народ, и на наместника, князя Дмитрия Ка-тырева. А еще я изустно разъяснил князю, что времена ныне смутные, что Марина, являющаяся по закону венчанной царицей Русскою, может в недалеком времени и вернуться на трон в Москву, а дальше уж князь все сам сообразил и, презрев при-

^{генрих эрлих}

сланные ему указания из Кремля, постарался разместить Марину со свитой со всеми возможными в данных обстоятельствах удобствами. Удобства были, конечно, невелики, но это с чем сравнивать, не Кремлевские палаты, но и не яма в Пелыме, в которой сидел Александр Романов.

Все бы хорошо, вот только главное мое ожидание не оправдалось — Димитрий ни сам не появился в Ярославле, ни весточки не прислал. И я, прождав без результата две недели, поспешил обратно в Москву, к моей княгинюшке, по которой сильно истосковался. Мне и двух недель хватило, Марине же предстояло провести в Ярославле в одиночестве два года.

Недолго я в Москве отсутствовал, а как все изменилось! А быть может, мне так показалось на свежий взгляд. Я говорил, что невмоготу мне было смотреть на торжествующего Шуйского, а ведь торжествовал он совсем недолго, дай Бог, неделю. Бояр наших можно застать врасплох, со сна или с похмелья тяжкого, и тем волю им свою навязать, особенно если поодиночке. Но сломить их тяжело, когда они в себя придут да между собой стакнутся, тут против них мало кто устоит, даже и царь. Сколько еще брат мой сетовал на своеволие боярское, но и он понимал, что оно от силы идет. Слабые — они смирные, если и взбрыкнут, то единственный раз в жизни, в первый и в последний. И сила боярская не только от их вотчин проистекает, тут главное в породе, в длинной веренице славных предков, в осознании этой своей силы, которая впитывается с молоком матери и внушается отцовскими поучениями. Прав все же был князь Андрей Курбский в своих спорах с Алексеем Адашевым, и внимательнее мне его в свое время слушать надо было, уж он-то в мыслях и устремлениях боярских лучше меня разбирался, ибо сам был из них, а я бояр по сию пору не всегда понимаю, все же мы, великие князья, совсем другие люди.

Но я опять отвлекся по своему обыкновению. Бояре быстро показали Шуйскому, что не позволят ему править самодержавно, так, как все последние истинные государи Русские. Ко-

нечно, на людях все выглядело пристойно, все церемонии соблюдались неукоснительно, бояре низко склонялись перед царем и смиренно просили дозволения слово молвить, и под локотки поддерживали при выходах, и общими усилиями на коня громоздили. Церемонии — вещь незыблемая и, не побоюсь этого слова, святая, на них держатся вся жизнь дворцовая и уважение народа к власти, протекают они неизменно по раз заведенному обычаю независимо от того, кто на троне находится, хоть царь-громовержец, хоть дите неразумное, хоть какая-нибудь, прости, Господи, обезьяна. Даже стремительный Димитрий был вынужден смириться перед этим порядком.

Ничего не смог противопоставить Шуйский соединенной силе боярской и как-то очень быстро сдулся. Первые дни после переворота сиял, как новенький рубль, а уже на венчании на царство смотрелся старой, затертой, захватанной множеством грязных рук копейкой. Да и какое это было венчание! Как воровски на трон пробрался, так же воровски и венчался, чуть ли не тайно, обряды, конечно, все соблюли, строго по чину венчания царей Русских, но без подобающей пышности, без стечения ликующего народа, без раздачи богатой милостыни, без празднеств шумных. С обрядами, впрочем, тоже не все ладно вышло. Шуйский так спешил венчаться на царство, что не удосужился дождаться избрания патриарха, поэтому венец царский возложил на него митрополит новагородский Василий, что сразу породило сомнения в законности венчания. А еще бояре заставили Шуйского прямо в храме Успения принести присягу. Чего только не было в той длинной грамоте: не казнить смертию никого без суда боярского, истинного и законного; преступников не лишать имения, но оставлять его в наследие женам и детям невинным; в изветах требовать прямых явных улик с очей на очи и наказывать клеветников тем же, чему они подвергали винимых ими несправедливо; всего не перечислишь. Все вроде бы правильно, все цари нововенчанные в обращении к народу обещают мир, благоденствие, милосердие, суд справедливый, таков обычай, все таких и только таких слов ждут, но зачем же на этом крест целовать?! Сие есть зримое умаление власти, от Бога данной.

Да и была ли она, власть-то? Шуйский не нашел даже силы, чтобы покарать сподвижников и приближенных ненавидимого и свергнутого им Димитрия, не считая беззащитных поляков. Все ограничилось тем, что у Михаила Нагого отобрали титул Великого Конюшего, князя Мосальского отправили воеводою в Карелу, дьяка Афанасия Власьева — наместником в Уфу, Михайлу Салтыкова — в Ивангород, а князя Григория Шаховского — в... Путивль, будто нарочно бросили зерно будущего бунта. А может быть, и нарочно, я же не знаю, кому пришла в голову эта мысль, ведь тот же Иван Романов по-прежнему заседал в Думе боярской, как будто ничего и не произошло. И, конечно, вернули Бельского, сослали Бельского, таков обычай!

Личность царя проглядывала только в обиходе двора. Бережливый и скаредный, угрюмый и набожный, Шуйский подавал пример поведения и первому боярину, и последнему мастеровому. Все совлекали блестящие одеяния предыдущего царствования и складывали их в сундуки до времен лучших, которые непременно когда-нибудь наступят, не нам, так нашим детям или внукам сгодятся изукрашенные золотом кафтаны и красные рубахи. Пока же облачались в одежды смиренные, придавая лицам выражения скорбные и постные. Казалось, вся Москва предалась трауру. Собственно, это и был траур, траур по Димитрию, по его короткому, но блестящему правлению, траур по всему нашему славному роду.

Если что и правило безраздельно во все годы царствования Шуйского, так это — ложь. Правильно народ говорит: каков поп, таков и приход. Всегда был Шуйский клеветником и клятвопреступником, измышления гнусные положил он в основание своего переворота, а придя к власти, продолжал громоздить одну ложь на другую. Тут не только натура его сказалась, такова участь всех самозванцев: усевшись попустительством Господа на престоле, они вынуждены тратить все недолгое время своего правления на доказательство законности собственного воцарения.