Я все еще влюблен

На понедельник, 14 мая, Мирбах назначил общий сбор боевых отрядов, чтобы составить наконец ясное представление о вооруженной силе восставших. Ландвер и гражданское ополчение еще накануне явиться отказались. Значит, придут главным образом рабочие. Сколько же их?

Местом сбора было выбрано пригородное село Энгельнберг. Отряды должны прибыть туда в восемь утра. По договоренности с вечера Энгельс в начале восьмого заехал за Мирбахом, и они вместе отправились. Но едва миновали ратушу, как сзади донесся знакомый голос:

— Господин Энгельс! Господа!.. Одну минуту!..

Вдогонку торопился Хёхстер. Мирбах и Энгельс остановили своих лошадей. Энгельс хотел было спешиться, но решил обождать. Подойдя, Хёхстер поздоровался и, явно преувеличивая свою одышку от быстрой ходьбы, чтобы скрыть за ней подлинное волнение, сказал:

— Господин Энгельс, я обязан… я уполномочен сообщить…

И по виду Хёхстера, и по первым же его словам Энгельс тотчас понял, что речь пойдет о чем-то весьма неприятном, и раздумал слезать с лошади.

— Против вашего поведения, — уже спокойнее продолжал Хёхстер, — против всей вашей деятельности в Эльберфельде, господин Энгельс, решительно никто ничего не может возразить. Наоборот, как вам известно, Комитет безопасности весьма благожелательно оценил ваши энергичные усилия по укреплению обороны города.

— Благодарю, — с иронической галантностью Энгельс приподнялся на стременах. — Благодарю, благодарю.

— Но все же население Эльберфельда…

— Вам бы следовало сказать «эльберфельдская буржуазия», господин председатель. — Энгельс уже понял, что сообщит ему сейчас Хёхстер.

— Население Эльберфельда, — не отвечая на реплику, продолжал Хёхстер, — в высшей степени встревожено вашим пребыванием в городе. Наши жители, которые хотят лишь одного — признания имперской конституции, боятся, как бы вы не провозгласили красную республику.

— Разумеется, с полным обобществлением имущества и жен? — засмеялся Энгельс. — Ты слышишь, Отто, какие чудовищные намерения у твоего адъютанта?!

— Господин Хёхстер, — примирительно сказал Мирбах, — опасения и страхи, о которых вы говорите, вызваны недоразумением. Ну посудите сами, чтоб провозгласить так называемую «красную республику», надо прежде свергнуть существующую власть, то есть ваш Комитет. А с какими силами господин Энгельс мог бы это осуществить?

— Вы забываете о его популярности среди рабочих, — ответил Хёхстер, — забываете об отряде золингенцев, которых он привел и которые готовы ради него на все.

— Из ваших слов можно заключить, господин председатель, — теперь Энгельс говорил уже вполне серьезно, — что не только суммарное и безликое население, но и вы сами верите в возможность захвата мной власти и боитесь этого.

Хёхстер несколько мгновений помолчал, размышляя, следует ли ответить на слова Энгельса, и, решив, что спор с ним весьма нежелателен, даже опасен, что здесь лучше быть кратким, сказал:

— Как бы то ни было, а я должен заявить, что население единодушно желает, чтобы вы, господин Энгельс, незамедлительно покинули наш город.

Энгельс снова поднялся в стременах, но уже не так, как в первый раз, а резко, напряженно.

— Единодушно? — спросил он. — Разве минувшей ночью был проведен по этому вопросу плебисцит? Господин Хёхстер, в лучшем случае вы могли бы говорить сейчас от имени Комитета безопасности, а уж никак не всего населения и даже не всей буржуазии.

— Хорошо, — на этот раз Хёхстер уже не мог сделать вид, что никакой реплики не было, — я говорю с вами как председатель Комитета и повторяю то же самое требование. А заодно верните мне шарф, который я вручил вам как знак командирского отличия.

Энгельс медленно снял шарф, но не отдал его, а стал зачем-то неторопливо скручивать.

— Я никому не намерен навязывать своих услуг, — сказал он, — но и покидать свой пост по первому, юридически даже не оформленному требованию тоже не намерен. Это было бы малодушно. А поэтому, не принимая на себя заранее никаких обязанностей, я настаиваю, чтобы требование о моем изгнании было предъявлено мне в письменной форме, черным по белому, — понимаете? — черным по белому, — он дважды резко рассек воздух ладонью, — и за подписями всех членов Комитета!

Волнение Энгельса передалось его лошади, и она стала нервно перебирать ногами, испугав Хёхстера, который и так старался держаться не слишком близко.

— Вы прекрасно знаете, — сказал Хёхстер, отступая на два шага, — что ваше условие, во-первых, незаконно: решения в Комитете принимаются простым большинством голосов; во-вторых, оно и невыполнимо, так как всегда кого-то из членов Комитета нет на месте.

— Вы еще будете рассуждать о законности и незаконности! — возмутился Энгельс. — Вы, до сих пор не сумевший навести в городе элементарный порядок, обеспечить соблюдение, простейших правил организованности. У вас даже защитники баррикад голодают — законно это или не законно?

Лошадь, еще более возбужденная гневным голосом своего всадника, взметнулась на дыбы. Хёхстер стремительно отскочил в сторону, и Энгельс, после нескольких энергичных усилий совладав с лошадью, бросил ему:

— Я сказал все!.. Ну, а ваш шарф, — он был теперь в его руках крепко скрученным жгутом, — мне еще пригодится! — С этими словами Энгельс пустил поводья и хлестнул лошадь тугим красным жгутом; лошадь еще раз взмыла на дыбы, потом с маху ударила в землю передними копытами и понесла. Мирбах заторопился вслед.

Когда Мирбах догнал Энгельса и поравнялся с ним, тот, еще клокоча от гнева, спросил:

— Отто, тебе, как главному коменданту города, я нужен?

— Еще бы! Я не знаю, что без тебя стал бы делать.

— Значит, ты не хочешь, чтобы я уехал? Ты против моего изгнания?

— Что за разговоры, Фридрих! Разумеется, против.

— И у тебя достанет смелости заявить об этом Комитету?

— А ты сомневаешься?

Энгельс помолчал, взвешивая слова Мирбаха; раскрутил свой шарф, снова обвил его вокруг шеи, бросил один конец за спину, другой — на грудь.

— Ну, если так, — сказал он повеселевшим голосом, — тогда я сейчас же отправлю в Комитет нарочного с заявлением, в котором напишу, что поскольку Отто Мирбах приглашен в город на пост главного коменданта по моему предложению и я являюсь его адъютантом, то требование Комитета безопасности о моем отъезде я исполню лишь в том случае, если это мне прикажет Мирбах. Что ты скажешь?

— Ты противопоставишь меня всему Комитету, — не сразу ответил комендант, — даже вознесешь выше Комитета. Это, разумеется, и нелогично, и незаконно.

Энгельс метнул яростный взгляд на Мирбаха.

— И ты заводишь ту же песню! А для меня сейчас существует лишь одна логика — логика борьбы за интересы рабочих, и для меня сейчас лишь то законно, что служит этим интересам. А они диктуют мне необходимость оставаться здесь невозможно дольше и сделать все, что в моих силах, для обороны города. Я тебе, кажется, уже говорил: есть все основания ожидать, что падение последней баррикады Эльберфельда будет вестником скорого прекращения «Новой Рейнской газеты». Я защищаю здесь многое, и в том числе — свою газету. И сейчас лишь ты можешь мне в этом помочь.

— Но пойми, Фридрих, Комитет не захочет и не станем считаться со мной! — воскликнул Мирбах.

— Там видно будет. Скажи мне только одно: ты возражаешь, чтоб я послал такое письмо, или нет?

— Не возражаю. Дело твое. Но учти, что последствия трудно предвидеть.

— Спасибо. За последствия отвечаю я.

Как только они прибыли на место общего сбора, Энгельс тут же написал заявление и со знакомым рабочим-золингенцем отправил его в Комитет. Затем он присоединился к Мирбаху, и они вместе выстраивали на лугу отряды, беседовали с командирами, производили учет всего вооружения, выясняли нужды бойцов, кого-то отчитывали, кому-то давали совет, о ком-то расспрашивали… Выявилось, что вся вооруженная сила восставших насчитывает 759 человек. Мирбах был удручен этой цифрой, а Энгельса она словно подхлестнула: видя, что силы так невелики, он словно стремился каждому отряду, каждому бойцу добавить своих сил, своей энергии, своего презрения к врагу.