Щель обетованья

16.10. Ночью лил дождь, но с утра распогодилось. Поехали на Север. Накрапывало. Поднялись на Фавор. Вкусили грозовых далей Преображения. Потом – на гору Арбель над Тивериадой. По дороге показал ему место, где Саладин крестоносцев разбил, объяснял ему стратегический смысл позиции, и про жару, как латы у них прокалились, что людям и лошадям пить было нечего, Вадиму их жалко стало, а я сказал, что ребята они, конечно, были крутые, но на мой вкус чуток грубоваты. Вадим рассказал, что прочитал у Ливия жуткое описание битвы при Каннах, молчаливую, многочасовую резню стиснутых легионов. Оставили машину у фермы, где ослов сдают на прокат, и пошли в гору пешком. Ну, гора – это громко сказано, так, подъем пологий на полкилометра, манил вид на округу. Шли неспеша, впереди группа туристов, молодые, кажись немчура. Ласково ворчал гром. Густела мгла, часть озера уже пропадала в ней, легкая тревога охватывала, но мы шли, как и тогда, через Клухорский, не отступать же. Уже почти поднялись на вершину, немцы дружно, почти бегом, спускались навстречу, поглядывая на небо, еще небольшой подъем и мы станем у края, одни, над миром. И тут небо ка-ак рявкнет! Прямо над нами. И кривой посох молнии в тьму над озером как вонзит! И дождь – потоком! А кругом ни деревца, глина да камни, да золотая трава. Попробовали идти дальше, к краю, но куда там, кеды облипли грязью, скользили, того и гляди вниз смоет, а вверх только на четвереньках карабкаться. Стало страшно. Молнии рвали небо, как папиросную бумагу, вонзаясь в землю совсем рядом, гром ярился, дождь хлестал волнами, тьма заволокла все вокруг, дорога превратилась в мутный ручей, который все набирал силу, увлекая за собой камни и превращаясь в оползень, разыгрался ветер, похолодало, вдруг дождь перешел в град. Скользя и переваливаясь, качаясь под ветром, смеясь и ойкая от уколов больших градин, мы побежали назад. Кеды, обросшие глиной, превратились в маленькие лыжи. Вадим гоготал и возбужденно махал руками: – Как тогда на Перевале! Я кивнул, потому что тоже подумал про Перевал, вот, еще один круг замкнулся, только на этот раз мы не дошли до конца, мы отступили, и хоть вроде бы не из трусости, но какая разница, все равно осталось чувство незавершенности, поражения, нет чувства ужаснее, даже если ты и не виноват, просто оказался слабее… Поражения быть не должно, победа или смерть, и мы могли, могли на самом деле… Поэтому я только кивнул, промолчал, горько ухмыльнувшись. А Вадим все охал восхищенно, все бормотал, что сие неспроста, знак, предупреждение или благословение? Когда мы пришли в начале мая в Домбай, добираясь из Пятигорска на автобусах и попутках, и стали узнавать, как перейти Клухорский, нас подняли на смех. Инструктор турбазы даже сводил нас на местное кладбище и показал могилы героев-альпинистов. Нет, все правильно вы спланировали, Военно-Грузинская дорога через перевал существует, но сейчас все под снегом, лавины сходят, надо недельки две переждать, или, говорит, езжайте поездом, через Анапу. Ждать мы не могли, отпуск кончался, а отход через Анапу казался… Если отступим, сказал Вадик, никогда себе не простим. Срубили по два березовых посоха, заточили их, и часов в семь утра вышли. Горная тропа, гордо названная дорогой, была перерезана лавинами, снег на солнце таял и леденел. Поскользнуться было не желательно: лавины кончались далеко внизу, в ущельях. К двенадцати мы поднялись на самый верх, там была метеостанция, из нее в испуге выбежал парень: "Вы куда?!" Мы объяснили, что хотели бы в Сухуми. А далеко до ближайшей деревни, или турбазы? Он стал кричать чтоб мы немедленно возвращались, дороги до Южного Приюта нет, все в снегу, не видите что ли?! Небольшую долину обступали горы. Черные скалы рядились в блистающие на солнце снежные шубы. Мы сказали ладно, только погуляем тут немного и пойдем обратно. У края долины торчал каменный крест. За ним шло вниз огромное ущелье, по краю кое-где виднелась тропа. Мы присели у креста на камни и съели продзапас. И вдруг перед нами оказался мужичок, голова бритая, в руках сумка, в тапочках. "Откуда?!" Он махнул рукой в ущелье. "До жилья далеко?" Он пожал плечами. "Нэ надо ходить", – сказал он. "Но ты-то прошел?!" Он опять пожал плечами. "Я все врэмя хожу." "Ну что,сказал я Вадиму, – если он прошел, то значит пройти можно." И мы пошли. Не раз теряли дорогу, портилась погода и шел холодный колючий дождь, когда стемнело, провалились куда-то, выбирая путь наобум, вертолет кружил, смутно видимый в сумраке, а мы истошно орали, думали заночевать на краю неизвестно чего, но поняли, что замерзнем. Нам повезло, к часу ночи вдруг увидели огонек… А утром мы почувствовали себя другими людьми, окрыленными, для которых нет непреодолимых преград. И это чувство стоило риска.

17.10. Жена: "Вадик – эдакий плей-бой. Мне еще тогда Марина (его первая жена) рассказывала, как он ее кремами мазался. Вообще он не прочь женщин поэксплуатировать. Я его спросила, откуда он деньги достал на поездку, говорит мать дала, для нее это престижно, что сын в Святую Землю поедет. Вот так вы все, играете на бабьих чувствах. А уж на счет сыграть – это он умеет. На доброе слово щедр." – Плей-гой, – говорю. Вчера вечером, когда вернулись, водочки тяпнули, а тут и свет потух, гроза-с. Доели-допили при свечах. Потом спели. Поездка нас сблизила, а вернее меня с ним несколько примирила. Пришли почти все посылки, около ста книг. Не хватает еще двух-трех. С утра раскладывал их по полочкам. Вадик, поглядывая на оргию сию, обронил осторожно-иронично: "Бастионы строишь?" В точку попал. Все-таки он поэт. И умнющий-хитрющий, как поэту и положено быть. И даже стихи иногда увлекают…, хоть и муть, а вот он мути этой, бреду своему о "сумеречной земле", "вороньих стаях", "дорогах вдаль" – предан. Наивно предан. Только вот барства русского я не люблю, якобы "презрения к деньгам", мол, Бог пошлет, как манну небесную. И самое интересное – посылает. А ты тут корячишься… Значит, Господу нелюбезен. Вадим, погуляв по Тель-Авиву: "Девки у вас тут с-сытые, з-здор-ровые!"

20.10. Вчера взорвали автобус, когда Вадик по Тель-Авиву гулял. 22 убитых. Куски тел на ветвях, кровавыми плодами висели. Народ повозмущался немного, но в рамочках. Опять же объяснили ему, что, мол, происки врагов мира. Москва ушла совсем. Пропала куда-то. Когда мы с Вадимом с горы Арбель вниз скользили, он все твердил молитвенно: "…неспроста это все… неспроста… Бог все знает, он знает…" А я ему сквозь клекот дождя и гром кричу: "Это мне напоминает анекдот: архангел Гавриил Господа спрашивает, про группу женщин поступивших, куда, мол, их, в рай или ад? Господь говорит: а ты спроси их, мужу изменяли? Ну, архангел по-военному: кто изменял – шаг вперед. Все вышли, кроме одной. Господь и говорит: "Всех в ад." "А эта ведь не вышла?" – удивился архангел. "И эту глухую блядь тоже!" – разозлился Господь. Вадим гвардейски захохотал, потом смолк и пробормотал: "Ох, прости Господи."

22.10. Противно было смотреть, как наши вожди облизывали короля Хусейна, не в силах (да с дуру и не считая нужным) скрыть своей детской радости, жалкой еврейской радости "быть признанными", наконец, "стать своими". Все их "стремление к миру" – это галутное еврейское несбыточное стремление "стать своими" среди чужих. Не стать собой, а стать своим… А этот плебейский восторг общения с королем! Пусть хоть с бидэинским. Король Хусейн принял, король Хусейн поздравил, король Хусейн приветливо улыбнулся. В 75-ом убил полгода, домогаясь одной старой лесбиянки, которую в трамвае склеил, кандидата искусствоведческих наук, только лапать давала и альбомы листать. Лет сорок ей было? Пару раз я на ней кончил от трения, так и не дала. Поучала, что Фальк – это Мандельштам в живописи, а Филонов – Платонов.

26.10. Подписали мир с Иорданией. Клинтон по такому случаю потрудился притащиться в пустыню. Тер слезившиеся глаза – во время церемонии разыгралась песчаная буря. Ездили с Вадиком в Вади Кельт. Монастырь? ящерицей к скале прилепился. Потом на Мертвое море. Долго лежали в нем без движения. Снизошел покой и сонливость. Вадима этот расслабон вдохновил. "Теперь я знаю, что на этой земле все возможно! Здесь все дышит тайной чуда!" Поднялись на Масаду. Его взволнованность шла по нарастающей. Следы римского лагеря внизу, скворцы на ограде, портик Ирода над кручей, розовые горы на закате – все восхищало. "Я прям вижу это ужасное противостояние: наверху – тоска, а внизу – скука." Вечером он еще раз попросил сборник Володи. "Не, не пойму ничего. Ты мне говорил, что рецензию написал на его первый сборник? Дай почитать." Почитал. Сказал, широко улыбаясь: "По-моему рецензия лучше, чем книжка." Ну, я спорить не стал. А утром, в последний раз поехали к морю. Шли редкие большие волны. Бабка в шляпке ловила рыбу леской. Два парня с досками ждали волну, чтоб оседлать. Вадим уже предвкушал свидание с Любой, свои рассказы, "она поймет, как никто". После работы я отвез его в аэропорт, торчали там часа три – вылет задержали, таможенники тянули резину. Еле доплелся до кресла. Устал. Ужасно устал. Утром еще писал письма. И грустно. Он странный. И есть какая-то магия в его стихах, в упор не видящих этот мир, упрямо цепляющихся за милые образы-образа… Бесконечные жухлые травы. Неоглядного неба пустырь… Не бывает сильнее отравы, Чем дорожная русская пыль! Или: Хорошо б хоть раз без толка мне пожить в степной глуши! Быть влюбленным да и только, без оглядки, от души! /две строфы пропускаю/ И пурге над полем внемля, о подруге не вздыхать, лишь заснеженную землю легким шагом целовать…