Коварство Марии-Луизы

К пяти часам число раненых и убитых возросло до значительной цифры, но отряд Монсея все еще держался. А в маленьком кабачке у заставы ла Вилетт тем временем решалась судьба Франции, и все это геройство становилось лишним, ненужным.

Переговоры начались требованием графа Нессельроде, чтобы войска сложили оружие и сдали Париж. На последнее маршалы были согласны, но категорически отказались сложить оружие, ссылаясь на то, что их блестящее прошлое не знало таких позорных условий. «Скорее погибнем, чем подпишем такое условие!» – заявили они. Им представляли всевозможные доводы, им указывали, что из-за их упорства Париж будет взят приступом, что повлечет за собой ряд бедствий для столицы; взятие Монмартра, о котором мы упоминали в прошлой главе, было тоже немалым доводом, но маршалы оставались непреклонными – они не могли и не хотели признать себя военнопленными.

Из-за этого граф Нессельроде был вынужден возвратиться к императору Александру, чтобы испросить новые инструкции. В семь часов вечера император снова отправил графа к заставе ла Вилетт и разрешил не настаивать на сдаче французских войск военнопленными. Но союзникам хотелось предотвратить соединение Наполеона с войсками, защищавшими Париж, и потому, разрешив предоставить французам свободное отступление, император велел Нессельроде оставить за собой право назначить дорогу, по которой могло произойти это отступление.

Нессельроде изложил эти условия.

– Куда же вы хотите направить нас? – спросил Мармон.

– В Бретань! – ответил граф.

На это маршалы возразили ему, что Париж не обложен неприятельскими войсками, так что и защищая Париж, французы могут, отступая шаг за шагом, отойти к Фонтенбло.

– Военное счастье на вашей стороне, – заметил Маркой, – ваш успех несомненен. Так будьте же великодушны и умеренны, не доводите нас до крайности.

Поэтому графу Нессельроде снова пришлось ехать к императору Александру за инструкциями.

Выслушав его, император приказал послать курьера к оставшемуся в Париже Орлову с приказом составить и подписать капитуляцию, не настаивая на выходе войск по назначенной союзниками дороге. Получив высочайшее повеление, Орлов в четверть часа составил условия капитуляции, которые и были тут же подписаны. Они заключались в следующем: 1) Мортье и Мармон обязываются не позже семи часов следующего дня вывести свои войска из Парижа; 2) военные действия не могут быть возобновлены ранее двух часов по выступлении французских войск из города; 3) французы должны сдать союзным войскам арсеналы и магазины в том виде и состоянии, в каком они находились в момент подписания капитуляции; 4) национальная гвардия и жандармерия не входят в состав удаляемых из Парижа войск; по усмотрению союзников они могут быть либо распущены, либо по-прежнему оставлены для несения гарнизонной и полицейской службы; 5) раненые и отставшие, найденные после десяти часов утра, признаются военнопленными; 6) Париж поручается великодушию союзных монархов.

Сейчас же были посланы офицеры ко всем отрядам еще защищавшимся с приказанием прекратить сопротивление и отступить. И тому самому Монсею, который потратил так много энергии и огня на то, чтобы вдохнуть геройский дух в защитников Парижа, пришлось лично сдерживать своих людей.

– Да чтобы черт взял мою душу! – прорычал ла Виолетт. – Как? Мы сдаемся? Но что скажет о нас император! Он еще явится, я уверен в этом; предатели отлично знают это, поэтому-то они и торопятся так с капитуляцией. Император завтра же будет среди нас, он сумеет защитить нас! Нет, ребята, мы должны еще продержаться!

– Бесполезно! Капитуляция уже подписана, мой храбрый ла Виолетт, – сказал маршал Монсей. – Как знать, что уготовано нам на завтра! Но не отчаивайтесь! Мы еще получим реванш позднее. А в данный момент необходимо повиноваться тем, кто приказывает сложить оружие!

И крупные слезы покатились по загорелым щекам Моисея.

Ла Виолетту и его команде не оставалось больше ничего, как подчиниться приказу очистить Париж. Это так поразило его, что он был совершенно удручен и не понимал, что борьба была кончена и империя погибла. Он все еще верил в императора, в маршала Лефевра, в добрую мадам Сан-Жень. Разве не обещал он ей, что как бы то ни было, а император и ее муж явятся освободить Париж? Но разве пока что пришлось сложить оружие, то почему не навестить приятелей?

Он торопливо направился к улице Бобур вместе с врачом, которого встретил на перевязочном пункте.

Огюстина открыла ему дверь.

Доктор осмотрел рану Жана Соважа и попросил оставить его наедине с раненым, чтобы он мог лучше поставить свой диагноз. Ла Виолетт забрался в угол; Сигэ и Огюстина прошли в соседнюю комнату вместе с детьми.

Страшная тревога терзала молодую женщину.

Сигэ приблизился к ней и взял ее руку.

– Послушай, – сказал он, – мы потом поговорим о прошедшем и о будущем, а теперь мне хочется поцеловать тебя.

– О, нет, нет, – воскликнула Огюстина, отстраняясь от него, – это было бы слишком дурно. Подумай только: Жан лежит здесь рядом, может быть, даже умирает!

– Я уйду, я не могу оставаться с вами, для меня это слишком тяжело; да, я вижу, что и ты страдаешь. Скажи мне, что я не противен тебе, Огюстина, и я исчезну. Обещай мне, что ты будешь крепко любить нашего сына, а затем, когда мы станем старше и несколько успокоимся, ты позволишь мне видеться и говорить с ним. Отвечай же! Ты не ненавидишь меня?

– Не спрашивай, я не могу отвечать; ты видишь, ты понимаешь, что я не принадлежу себе. Прости меня, я не знаю, лучше ли тебе уйти или остаться, но не будем говорить ни о будущем, ни о прошлом, ни о нашем ребенке. Счастье для нас окончено. Мы даже не знаем, что ожидает нас завтра. Что будет с Жаном? Куда я денусь?

В эту минуту ла Виолетт приоткрыл дверь и крикнул:

– Идите скорее! Доктор говорит, что наш дорогой Жан выздоровеет. Весь вопрос только в нескольких днях. Он отвечает за жизнь раненого.

Доктор с непроницаемым видом писал рецепт, наклонившись над столом.

– Вот это оживит вашего мужа, – обратился он Огюстине, – можете успокоиться на его счет, я вам ручаюсь за него. Нужно только избегать нервного потрясения, которое может вызвать вновь лихорадку и бред. Ему нужен покой, только покой, и в течение двух недель он поправится.

Огюстина и Сигэ обменялись многозначительным взглядом, в котором выражались удивление и затаенное неудовольствие. В глубине души, даже не отдавая себе отчета в этом, они надеялись на другой исход.

Огюстина любила Жана; она решила остаться верной ему, несмотря на неожиданное возвращение первого мужа. Она готова была отдать жизнь для того, чтобы спасти Жана, и слова доктора должны были бы сделать ее счастливой, но на деле вышло не так, – воспоминание о Сигэ было слишком живо в ее сердце! Сколько раз она мысленно представляла его черты, его выражения, его жесты. Она не могла забыть его, даже думая, что он в могиле. И вдруг Огюстина увидела его живым, увидела того, которого так долго и горько оплакивала! На одно мгновение ей пришла в голову постыдная мысль, что она может, оставаясь с Жаном, ухаживая за ним, продолжать быть женой Сигэ, вести ту счастливую жизнь, которая была прервана ужасной войной. Но она поспешила отогнать эту недостойную мысль. Да и помимо всего последняя была совершенно неосуществима. Выздоровевший совершенно Жан пожелал бы вернуть прежний образ жизни, хотел бы иметь покой в своей семье, и присутствие Сигэ было бы невозможным. Огюстина не могла быть женой обоих и разделить себя между двумя мужьями. Но если бы она даже настолько пала, что согласилась бы на такую комбинацию, Сигэ был слишком честным человеком для того, чтобы принять ее.

«Жан, конечно, не знает о возвращении Сигэ, – думала Огюстина, – что он почувствует, увидев его? Доктор сказал, что Жану необходим полнейший покой. Но как только он придет в себя и заметит у своей постели Сигэ, он будет страшно потрясен. Тогда возврат лихорадки неизбежен! Нужно избавить Жана от этого потрясения, которое может стоить ему жизни. Необходимо удалить Сигэ!»