Ночь умирает с рассветом

— Ну, как он? — Егор кивнул на ребенка.

— Красивенький... — Луша помолчала и тихонько засмеялась: — Дедушки вы теперь...

Настасья Марковна сказала, что роды случились маленько до сроку, видно, Луша крепко испугалась на пожаре.

Егор сбегал в завозню, там в уголке хоронилась от глаз бутылочка.

— Ну, паря, давай отпразднуем. Ведь внуки у нас не кажинный день нарождаются. Женщины, вы тоже присаживайтесь к угощению.

— Надо барана колоть, — сказал Цырен.

— Зачем?

— Полагается. Луше бараньего супу надо, бабушке, которая ребенка на свои руки приняла, тоже надо супу.

— Я вчера заколол овцу, к празднику.

— Вот и ладно. Тащи заднее стегно, кусок грудинки, другого мяса нельзя. Грудинка, чтобы молока было много, заднее стегно, чтобы у матери детей было много. У нас, у бурят, обычай такой.

Когда все было налажено по правилам и все расселись, Цырен сказал, чтобы дали младенца, бережно принял его на вытянутые руки, встал за столом, торжественно заговорил по-бурятски. Никто не понимал, но все слушали, не перебивали.

— Это я благопожелание сказал новому человеку, — по-русски объяснил Цырен. — Чтобы рос здоровым и сильным, как непобедимый батор Гэсэр, смелым и честным, как Гэсэр... Чтобы любил жизнь, берег людскую дружбу. Чтобы радовался сиянию солнца, журчанию ручья, любил родные степи, леса и горы, чтобы каждая травинка, все животные, птицы и рыбы тянулись к нему навстречу — пусть таким хорошим будет человеком... Пусть живет три раза по девяносто лет.

Цырен сказал все что не ахти как правильно по-русски, но каждому стало хорошо от доброго слова старого человека.

— Мэндэ! — Цырен выпил вино, остальные тоже.

— Теперь надо ему складное имя придумать, — певуче проговорила Настасья Марковна, забирая у Цырена ребенка: Луша сколько раз кричала, чтобы не уронили, чтобы поскорей принесли...

— Есть хорошее имя, — отозвался Цырен. — Пущай называется Егором, в честь русского дедушки. Егор Дамдинович. Хорошо будет, верно?

Когда все легли, в избу заявилась Фрося и сразу к Луше за занавеску, они там долго шептались.

Жирник на ночь у Лукерьи не гасили. Когда все угомонились, Егор поднялся, тихо прошел к дочке. Долго смотрел на ее похудевшее, счастливое лицо, на внучонка, глотал тяжелые слезы, рукавом вытирал с давно небритых щек. «Не повидал тебя тятенька, внучек Егорушка, сиротой расти тебе, без отцовской ласки», — с тоскою и нежностью думал Егор.

Лукерья открыла глаза, долго молча смотрела на отца.

— Ты чего? — забеспокоился Егор.

— Тятя, — сдерживая голос, чтобы не разбудить маленького, проговорила Лукерья. — Школу подожгли враги... Лука сына не пощадил, спички дал ему.

— Спи, дочка, спи... — Егор широкой ладонью потрогал ее лоб. — Спи. Тебе отдыхать надо.

«Бредит, видать», — вздохнул Егор.

Глава четвертая

СМЕРТНЫЙ ГРЕХ

По первому настоящему снегу Василий пошел на лыжах в тайгу, в заветную Никишкину падь, намыть золотишка, прихватить из зимовейки Спиридонову винтовку — сгодится на обрез, война ведь не кончена, в лесах постреливают, большевистская власть прочно, кажется, не укрепилась, может, придется белым пособлять... Из Монголии, слышно, совершаются набеги, барон Унгерн будто чего-то затевает. А то опять говорят, что с запада с боями идет Красная Армия, громит белое воинство. Семенов схоронился в Маньчжурии. Союзнички, мать их, как по маслу катятся на восток, к Тихому океану. «Не, нельзя в суматошные дни без вооружения, — решил Василий. — Когда обрез под постелью и спать способнее».

Из тайги Василий хотел добраться до города, мечтал купить коня, зимнюю одежонку, а то в драной шинелишке и срамно, и холодно. Еще порешил купить у Луки коровенку, боровка, да пару овец. Корову так и так надо: Антониде давно сказано, что выиграл у Кузьмича в карты, она уже выспрашивала, почему он долго не отдает. И вообще, пора подниматься на ноги, помаленьку обзаводиться хозяйством.

Вот какие мысли были у Василия.

Он возвращался из Никишкиной пади, на гайтане висел тяжелый мешочек, за спиной болталась винтовка. «Винтовку в город тащить не след, надо притаить в Воскресенском, у верного человека, одолжить коня — и в город». Он скатывался с крутых гор, взбирался на поросшие лесом склоны, продирался через колючий, заснеженный кустарник, и снова думал о своей жизни. «Мужику не гоже маяться одному... Бог знал, что делал, когда сотворил Еву: пущай, сказал, проживает для мужского наслаждения, для подмоги в хозяйстве... Доколь мне-то оставаться в сиротском естестве?»

Думы о будущем благополучии каждый раз упирались у Василия в одну печаль: как ни кинь, выходило, что надо жениться. «Какое хозяйство без бабы? Она за всем доглядит, все обиходит. Опять же дети: появится достаток, надо, чтобы были наследники. Настенька, кровиночка моя, сгинула без следа, неведомо, живая ли, не сведет нас злая судьбинушка... Да. А что, ежели обжениться на Антониде? Коли приструнить ее, ничего выладится баба, можно и работника не держать. Да и вообще надо без работника, а то нищета поднимет вой: мол, гидра угнетения, кровопивец — всяко обзовут, — не открестишься... Антонида ходит тяжелая, жениться на ней — самое господнее дело — спасти от сраму. За это сколько грехов богом снимется. И опять наследничек готовый моему богачеству».

Вспомнилось, как недавно Антонида всю ночь ревела, умоляла взять замуж — будто все в деревне тычут на нее пальцем, пересмеиваются, треплют языками. И верно, теперь каждому заметно. Отец вовсе взбесился, гонит вон из дому, бить принимался, выпытывает с кем добегалась...

«Лука малое время вдовый, — думал Василий, — а уже поговаривает о бабенках. На Фроську зарится, гундявый леший... Она близко не допущает, а он лезет. Корявая же, а ему все одно, с лица, говорит, не воду пить, была бы в юбке. Настырный, до своего доедет... Ничем, говорит, не поступлюсь, моя будет. Фроська уходить от него собралась, не буду, мол, у старого козла. А куда пойдет, когда жрать нечего».

В лесу, по глубокому снегу петляли, разбегались в разные стороны пугливые, хитрые звериные следы — осторожно ступал соболь, его следы вдруг обрывались, будто таяли в россыпях — соболь спрятался меж камней, затаился в стланях... Пробежала на острых копытцах кабарга, остановилась, прислушалась к чему-то и большими прыжками ускакала в горы, замерла на безопасном отстойнике, на уступе отвесной скалы. Лисица скрадывала добычу, ползла на брюхе между кустами, заметала след пышным хвостом... Так и мысли Василия — метались то в одну сторону, то в другую, будто кого-то вынюхивали, выслеживали, прижимались к земле, а чуть что — уползали в темную нору...

Егор, наконец, дождался сынка. Петя приехал на телеге с двумя парнями Калашникова — бравый, в новом дубленом полушубке, шлеме-буденовке с красной кумачовой звездой. Обнялся с отцом, степенно протянул руку Луше, долго разглядывал маленького Егорку, весело хохотал:

— Ишь, племяш востроглазый, бравый парень!

Егор шепнул при встрече, чтобы молчал про гибель Дамдина, велел упредить Калашниковых ребят...

Петя отковырнул пробку у большой темной бутылки китайской водки ханжи, которую привез с собой. Пришли соседи поглядеть на красного воина, послушать, что творится на белом свете. Лукерья сготовила отменное угощение. Петя не задавался своими воинскими доблестями, рассказывал о товарищах, какие они отчаянные в бою. Это всем понравилось.

Рядом с Лукерьей сидела Фрося, не спускала с Пети восторженных, влюбленных глаз...

— Ну, а сам-то ты как воевал? — спросил Егор.

— Что я? Как все, — беспечно махнул рукой Петя. — От врага не прятался...

— В боях-то бывал?

— Все время в сражениях. Как все, так и я... По три раза в сутки хаживал в атаку. Смерть всегда рядом была. Налей-ка, тятя, ханжи. Здорово забирает, я к ней теперь привычный, завсегда ханжу пью. Умеют китайцы зелье варить.